— Помню ли я этот праздник, Том? Ещё бы не помнить! Ведь мне выпало счастье разбить ветровое стекло. Да-да, ветровое стекло — хочешь верь, хочешь нет. Эх, и звон же от него пошёл — «дзин-нь!».
И Тому показалось, что в ушах у него до сих пор стоит звон разбитого стекла.
— А Билу Хендерсону поручили мотор распатронить. Он здорово за него принялся: в два счёта расправился. «Бах-трах» — и делу конец. А ещё лучше было, — вспоминал Григсби, — когда громили фабрику, что самолёты выпускала. Жаркое дельце было, и сейчас приятно вспомнить, — продолжал он. — А потом мы наткнулись на типографию и военный склад. Взорвали их разом! Теперь понял, парень?
Том немного подумал.
— Пожалуй.
Солнце стояло высоко в небе. Городские руины распространяли зловоние. По обломкам зданий ползали какие-то существа.
— А она уж больше не возвратится, а, мистер?
— Что? Цивилизация, что ли? Да кому она нужна? Уж во всяком случае не мне.
— А мне кое-что в этой самой цивилизации было по душе, — заметил человек, стоящий сзади, — кое-что у них было вовсе не так уж плохо.
— Да бросьте вы об этом болтать! — прервал его Григсби. — Всё это было, да быльём поросло.
— И всё-таки, — сказал человек, стоявший сзади, — когда-нибудь появится парень с башкой на плечах и постарается починить обломки цивилизации. И будет это человек с душой, помяните мои слова.
— Нет, не появится, — сказал Григсби.
— А я говорю, появится. Человек с любовью к красоте. И, может, он вернёт нам цивилизацию. Конечно, не всю, что была раньше, но хоть часть её — такую, чтоб при ней можно было жить мирно.
— Вот-вот. И прежде чем ты успеешь опомниться, снова разразится война.
— А я верю, что на этот раз всё обернётся по-другому…
Наконец очередь добралась до главной площади. С площади было видно, как в город въехал всадник со свитком бумаги в руке. Центр площади был огорожен верёвками. Том, Григсби и другие медленно продвигались к столбам, накапливая во рту слюну. Они глядели во все глаза на полотно и были готовы ко всему. Том чувствовал, как быстро и тревожно бьётся его сердце, как жжёт босые пятки раскалённая земля.
— А ну, Том, давай припустим!
По углам огороженной площадки стояли четверо полицейских. На руке у каждого была жёлтая повязка — символ власти над людьми. Полицейские следили за толпой: вдруг кому-нибудь вздумается швырять камни в картину? — Они здесь для того, чтобы все могли сначала посмотреть на неё. Пусть потом никому не будет обидно, понял? — сказал Григсби мальчику. — А теперь пошли дальше!
Том остановился перед картиной и долго, пристально вглядывался в неё.
— Плюй, Том!
Во рту у Тома пересохло.
— Давай, давай, пошевеливайся!
— Но ведь она… — медленно проговорил Том, — она красивая!
— Эх, ты! Давай я за тебя плюну!
Григсби набрал слюну, и плевок, как снаряд, сверкнул в солнечных лучах.
Женщина на портрете улыбалась Тому своей таинственной, безмятежной улыбкой, а Том стоял, смотрел на неё, и сердце его билось часто-часто, а в ушах звучала музыка.
— Она красивая, — повторил он.
— Давай, давай, поторапливайся, а не то полиция…
— Смирно!
Толпа притихла. Минуту назад люди накидывались на Тома за то, что он застрял на месте, а теперь все послушно повернулись к всаднику.
— Как её зовут, сэр? — тихо спросил Том Григсби.
— Картину-то? Кажется, Монна Лиза, Том. Да, точно, Монна Лиза.
— Я зачитаю объявление, — произнёс всадник. — «По решению властей сегодня ровно в полдень этот портрет будет отдан населению с тем, чтобы все местные жители могли принять участие в его разрушении».
Том не успел опомниться, как толпа ринулась вперёд и поволокла его за собой. Люди вопили, отпихивали друг друга. Полиция кинулась врассыпную. Слышался яростный многоголосый рёв. Руки, как жадные клювы, тянулись к картине. Раздался сухой треск рвущегося полотна. Том почувствовал, как его отшвырнули прямо на раму. Подражая окружающим, он инстинктивно ухватился рукой за кусок холста, рванул его, услышал треск, потом упал на землю и выкатился из-под чьих-то ног прямо к краю огороженной площадки.
Он поднялся да так и остался стоять на месте. Окровавленный, в разорванной одежде, Том смотрел, как мужчины ломают раму, как старухи рвут холст на крохотные кусочки, размером с конфетти, и жуют их..
Том одиноко стоял среди беснующейся толпы. В руке, прижатой к груди, он сжимал обрывок холста.