Однажды, когда мужчина один бродил по полям, он вдруг ощутил такую тоску по ней, кого он любил превыше всего на свете. И тогда он наклонился и поцеловал землю — за то, что земля была ложем для его любимой. А женщина полюбила тучи и большие деревья — за то, что ее любимый возвращался домой под их сенью, и еще она полюбила сумерки — за то, что в сумерки он приходил. Это был чужой им мир, он не был похож на те дальние миры, которыми они владели.
И женщина родила сына. Дубы вокруг дома пели ему песню, он удивленно озирался по сторонам и спокойно засыпал, убаюканный их шумом. А мужчина каждый вечер возвращался домой с окровавленной добычей в руках; усталый, он тяжело укладывался отдыхать. В темноте они разговаривали друг с другом, оба счастливые, теперь они скоро двинутся в путь.
До чего же он был необычный, этот мир: за летом следовали осень и холодная зима, а за зимою — восхитительно прекрасная весна. По их смене можно было следить, как течет время, всё здесь было переменчиво. Женщина опять родила сына, а через несколько лет родила еще одного. Дети подрастали, у них появились свои заботы, они бегали, играли и каждый день открывали для себя что-либо новое. Они играли с этим странным миром, со всем, что в нем было. То, что имело вполне серьезное предназначение, они обращали в нечто, предназначенное единственно для них. У мужчины руки загрубели от трудов на земле и в лесу. У женщины тоже черты сделались жестче, и она уже медленнее ходила, но голос ее был по-прежнему мягок и певуч. Однажды, утомленная после долгого дня, она в сумерках присела отдохнуть и сказала окружившим ее детям: «Теперь мы скоро двинемся в путь, скоро мы отправимся отсюда в другие миры, туда, где наш дом». Дети взглянули на нее с удивлением. «Что ты говоришь, мать? Разве есть, кроме этого, другие миры?» И тогда глаза ее встретились с глазами мужчины, боль пронзила их обоих, жгучая боль. Приглушенным голосом она ответила: «Ну конечно, есть другие миры, кроме этого». И она начала рассказывать. Она рассказывала им о мирах, так непохожих на этот, в котором они живут, о мирах, куда более великолепных и грандиозных, где всё исполнено света и счастья, где не бывает такой тьмы, где не шумят, как здесь, деревья, где не отягчает жизнь никакая борьба. Дети подсели поближе и слушали, по временам они бросали недоуменные взгляды на отца, будто спрашивая, правда ли это, он утвердительно кивал головой, погруженный в собственные мысли. Младший прижался к ногам матери, он был бледен, глаза сверкали, в них появился какой-то особенный блеск. А старший сын, которому минуло двенадцать лет, сидел подальше, вперив глаза в землю, и в конце концов он встал и ушел во тьму.
Мать продолжала свой рассказ, а они слушали и слушали, казалось, она смотрит куда-то далеко-далеко, взгляд у нее был отрешенный, иногда она умолкала, как будто ничего больше не видела, ничего не могла вспомнить, забыла; потом опять начинала говорить, и голос ее звучал еще более отчужденно, чем прежде. Огонь в закоптелом очаге трепетал, он освещал их лица, отбрасывал блики в жарко натопленную комнату, отец заслонился от света рукою, дети внимали с блестящими глазами. Так просидели они, не двигаясь, до самой полуночи. Тут дверь отворилась, на них пахнуло ночным холодом, и вошел старший сын. В руке у него была большая черная птица с серым брюшком, с окровавленной грудью, — первая, которую он сам подбил, — он бросил ее наземь возле огня, пар вился над горячей кровью; не сказав ни слова, он ушел в полумрак дальнего угла и улегся спать.
Стало совсем тихо. Мать перестала говорить. С удивлением смотрели они друг на друга, будто пробудившись от сна, с удивлением разглядывали птицу, обагрившую землю кровью из своей груди. Потом поднялись в полном молчании и легли отдыхать.
После того вечера они некоторое время мало разговаривали друг с другом, занимаясь каждый своим. Стояло лето, пчелы жужжали, луга вокруг пышно цвели, рощи зеленели, омытые недавними весенними дождями, воздух был чист и прозрачен. Однажды младший сын подошел к матери, сидевшей возле дома в полуденный час, он был бледен и тих — и попросил ее рассказать ему о другом мире. Мать в изумлении подняла глаза. «Дорогой мой, не могу я сейчас говорить с тобою об этом, солнышко так ярко светит, отчего ты не играешь, посмотри, чего у тебя только нет». Он молча ушел от нее и долго плакал, потихоньку от всех.
С тех пор он больше никогда об этом не просил. Он лишь становился все бледней и бледней, глаза его горели, в них появился чужой, незнакомый блеск, однажды утром он остался в постели, не в силах подняться. Так он лежал, не двигаясь, день за днем и почти ничего не говорил, только смотрел словно бы куда-то очень далеко своими широко раскрытыми глазами. Они спрашивали, что его мучит, что болит, говорили, что скоро он опять выйдет на солнышко, там расцвели новые цветы, пышнее прежних; но он не отвечал, казалось, он их не видит.