Мать не отходила от него, плакала, спрашивала, не рассказать ли ему обо всех чудесных вещах, какие она знает, но он лишь улыбался, продолжая тихо лежать.
И однажды вечером он закрыл глаза и умер. Они собрались вокруг него. Мать сложила его маленькие руки на груди. А когда опустились сумерки, они сели рядом в полутемной комнате и стали шепотом говорить о нем. Вот он и покинул этот мир. Теперь он уже не здесь. Теперь он ушел в другой мир, лучше и счастливей этого. Но слова их звучали подавленно, они тяжело вздыхали. Оробевшие, улеглись они спать подальше от покойника, покинув его, одинокого и холодного.
Наутро они закопали его в землю, там было его место. Поля благоухали, солнце разливало повсюду свой мягкий теплый свет. Мать говорила, его уже нет здесь. У могилы рос розовый куст, он был весь в цвету.
И годы шли. По вечерам мать часто сидела у могилы, глядя вдаль, поверх гор, которые огораживали их со всех сторон. Отец тоже ненадолго останавливался, когда его путь пролегал мимо. Дети же не хотели туда приходить, потому что там было не так, как всюду на земле.
И вот оба сына возмужали, стали рослыми и крепкими, в них появилась какая-то дерзкая уверенность, между тем как мужчина и женщина постепенно увядали. Они поседели, сгорбились, в их облике проглядывало достоинство и смирение. Отец еще пытался охотиться вместе с сыновьями; при встрече с дичью в случае опасности в борьбу вступали они, а не он. А состарившаяся мать сидела возле дома, она притрагивалась к ним руками, когда они подходили к ней вечером, глаза у нее стали такие слабые, что она видела только в полдень, при ярком солнечном свете, в остальные часы ей казалось слишком темно, и она спрашивала их: «Отчего здесь так темно?» Однажды осенью она перестала выходить из дому, лежала, вслушиваясь в шум ветра, навевавший воспоминания о давней, давней поре. Мужчина сидел рядом, держа ее за руку, они говорили друг с другом о чем-то своем — так, словно опять были здесь одни.
Она угасала, но лик ее делался все более просветленным. И как-то вечером она сказала своим надтреснутым голосом, обращаясь к ним всем: «Настал мне час уйти из этого мира, в котором я жила, теперь я уйду к себе домой». И она ушла. Они закопали ее в землю, там было ее место.
И опять наступила зима и стужа, старик сидел у очага, не отваживаясь выходить из дому. Сыновья приносили дичь, и тогда они вместе разделывали добычу. Трясущимися руками поворачивал он вертел, глядя, как багровеет огонь в очаге, где жарится мясо. А когда настала весна, он вышел на волю, ходил и смотрел на зазеленевшие деревья и луга. Он останавливался у тех деревьев, которые узнавал, он останавливался всюду, он все здесь узнавал. Он останавливался возле тех цветов, которые срывал для нее, своей любимой, в самое первое утро их пребывания здесь. Он постоял возле своих охотничьих доспехов, забрызганных кровью, потому что теперь один из сыновей взял их себе. Потом он вошел в дом и лег и сказал сыновьям, стоявшим у его смертного одра: «Настал час, когда я должен уйти из этого мира, в котором прожил свою жизнь, настал мне час покинуть его. Дом наш не здесь». И он держал их обоих за руки, пока не умер. Они закопали его в землю, как он им наказал, как он хотел, там было его место.
Итак, старики умерли. Молодые почувствовали какое-то удивительное облегчение, свободу, словно что-то было отрезано, отсечено. Казалось, будто жизнь освободилась от чего-то, к ней не относившегося. Утром следующего дня они поднялись чуть свет — какой аромат в воздухе от только что распустившихся деревьев и от выпавшего ночью дождя! Вместе пустились они в дорогу, плечо к плечу, оба высокие, пышущие молодостью, земле было в радость нести их на себе. Теперь лишь началась человеческая жизнь, они вышли в поход, чтобы завладеть этим миром.
МИФОТВОРЕЦ XX ВЕКА
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Жизнь невозможно обеднить — и человека тоже.
Пер Лагерквист был первым среди шведских и скандинавских писателей, кого Шведская академия после второй мировой войны отметила Нобелевской премией. За прошедшие до того полстолетия этой высшей литературной награды были удостоены только три шведа: Сельма Лагерлёф, Вернер фон Хейденстам и Эрик Аксель Карлфельдт. Все они принадлежали к плеяде неоромантиков, обновивших шведский парнас еще в 90-е годы прошлого столетия. Лагерквист в сравнении с ними явился вестником иного, нового поколения, иного времени — «не календарного — настоящего Двадцатого Века», вестником, чей жизненный опыт смолоду был отмечен не испытанными дотоле военными и революционными катаклизмами и нравственными крушениями. Сын этого нового века, он не мог как писатель удовольствоваться традиционными эстетическими принципами, привычным копированием действительности. Весь его творческий путь — неустанный поиск новых художественных средств выражения грозной фантастической реальности своего времени.