Зина ахнула и испуганно прикрыла рот:
– Сгорел?!
Катя с досадой раздавила очередной окурок о синий фарфор.
– Вытащили слуги… Ни разу потом даже мимо пепелища не прошла. Только в газете после прочла, что выгорело все, до углей. Дом был старинный, деревянный, только оштукатуренный поверх. Про меня написали, что не нашли тело, мол, судя по всему, сгинула без следа. А еще что разорил пожар вчистую моего… благодетеля. Он как раз в день пожара из банка все облигации забрал и залог за дом. Дом наш заложил, подлец. Видать, правда к Парижу готовился. Не знала я про залог-то, видно, где-то еще схоронил деньги. Зато получил вместо Елисейских Полей ночлежку на Лиговке. Я видела его потом раз, пьяного и оборванного… Надеюсь, подох где-нибудь под забором…
Громко икнул в повисшей тишине поправляющий у буфета пошатнувшееся от ночного загула здоровье господин, буркнул «пардон» и снова ткнул вилкой в блюдце с грибами. Официант услужливо заменил пепельницу, профессионально не обращая внимания на катящиеся градом по лицу Зины слезы. А та хлюпала носом, судорожно сглатывала и поминутно терла белым платочком опухшие и покрасневшие глаза.
– Ну хватит, не реви, – немного вымученно улыбнулась Катерина, вытащила из Зининых рук платок, заботливо, как ребенку, вытерла глаза, щеки и хлюпающий нос.
Зина последний раз всхлипнула, глотнула остывший кофе и робко спросила:
– И как же ты теперь?
– Замечательно, – гордо вскинула голову Катя, перо на шляпе сделало элегантное «па». – Сначала проживала деньги, что утащила в ту ночь, почти на полгода растянула. Потом наряды. Потом чуть было до шкатулки не добралась. Там не очень и большое богатство было: пара сережек, колечки, брошечки – девичья радость. Продала бы – на пару месяцев еще хватило бы. Но удержалась, сберегла мамину память. Пару дней голодала. Пошла было христарадничать – еле ноги унесла от церкви. Там ведь вроде все калеки, но чуть не прибили костылями своими. Человек! Еще можжевеловой! И бутерброд с сыром!
Выпила и жадно впилась в белый хлеб с ноздреватым сливочно-желтым куском сыра, судорожно проглотила, запила сельтерской.
– Потом и с квартиры меня попросили. Хозяйкин сынок слюнявый все лез с ухаживаниями, предлагал, как он сам говорил, «альте’натив», француз недоделанный. Дура была, надо было соглашаться. А тогда шла по Надеждинской[3], слезы глотала. Март, холодина, снег лепит, и никакой на этой Надеждинской улице надежды. На Невский вышла и стою, как дура, кулаком глаза тру. Куда, думаю, дальше, направо или налево. Направо – с моста в полынью броситься, налево – на Николаевском вокзале на рельсы лечь. Пошла налево – воды я с детства до жути боялась. А тут поезда… Прямо Анна Каренина… Вот только до вокзала я не дошла – упала прямо на углу. Очнулась в какой-то комнатушке, на полу, в углу за занавеской. Но подушка подложена, одеялом укрыта. Голову подняла – за занавеской кто-то возится. Ну как возится – постельную нужду справляет. Не красней, Зина, чего уж там, не гимназистки мы уже с тобой. Хотя я, бывает, гимназическое платье надеваю, есть у меня один… любитель.
Зина все-таки залилась в очередной раз краской и вдобавок округлила глаза, пораженная ужасной догадкой:
– Так ты…
Только теперь Зина заметила, что перо на шляпе у Кати совсем не дорогое страусиное, под платьем модного кроя явно нет корсета, а на губах слишком яркая для середины дня помада.
– Да! – с вызовом ответила Катя. – Да, я продаю то, что порядочные девушки вроде тебя отдают даром! А замужние продают много дороже! Только я сама назначаю цену и сама решаю, когда и с кем!
– Ой, Катя. – Зина прикусила платок и посмотрела на Катерину с такой жалостью, что та хлопнула со всей силы ладонью по столу.