На третий день Катя Плавская купила в обувном магазинчике резиновые сапоги красного цвета и, заправив в них белые брюки, стала гулять под дождем, распустив над собою зонтик.
В красном пальто, в белых брюках и в красных, лаково поблескивающих сапогах она медленно, словно бы с трудом преодолевая сопротивление влажного воздуха, шла по улочкам городка, местные жители внимательно оглядывали ее, и Катя, привыкшая знать о себе, что она красива, была уверена, что все без исключения любуются ею. Уверенная в этом, она с холодным равнодушием королевы, которой нет дела до восторгов толпы, не замечала никого вокруг или, точнее сказать, старалась не замечать, как если бы все это уже так наскучило ей, что ничего, кроме раздражения, она не могла испытывать, ловя на себе любопытные взгляды прохожих. Мозг ее был так удобно устроен, что в лабиринтах сложнейших его мыслительных операций не нашлось места для одной простой, казалось бы, операции — умения взглянуть на себя со стороны. Эта преимущественно женская способность была в полной мере присуща Кате Плавской, исполняя охранительную роль в ее жизни.
Впрочем, душевное состояние ее было настолько подорвано, горе так велико, что в эти дождливые дни в чужом городке она и в самом деле была далека от того, чтобы как-то оценивать себя со стороны и считаться со вкусом прохожих. Ей было все равно, нравится она или нет.
Четыре месяца назад умер муж. Он был старше на двадцать восемь лет, то есть ровно на столько, сколько было ей самой.
— Дождь, — говорила она по таксофону, засовывая монетку за монеткой в аппарат. — Растительность скудная. Да. Одни сосны. Сосны и песок… Но ты же знаешь, я не люблю песок, когда его слишком много! А тут целые дюны, горы песка. Нет, мама, не успокаивай и сама тоже зря не волнуйся. Я молчу уже третий день. Молчу! Потому что не с кем. И потому что не хочется ни с кем говорить. Вот сейчас с тобой говорю впервые за весь день. Что? Нет, мне не весело, конечно. А я и не веселиться приехала сюда. Ты же знаешь. Как раз то, что мне нужно. Мне надо помолчать. На юг? На юге я сошла бы с ума. Мне нужно побыть одной. А я тут совсем одна. Даже, может быть, слишком одна. Потому что не понимаю языка. Ну почему ж не говорят! Говорят и по-русски. Но если я молчу, как со мной поговоришь? Ты у меня чудачка. Да, дождь… Все время. Купила сапоги. Гуляю, как дура. Я смирилась. Сначала хотела сразу же уехать домой. А теперь мучаю себя, и мне хорошо. Тебе не понять, да. А мне хорошо. Ну, мамочка, ладно! Кончились монеты, уже нолик! Целую… целую… целую… Все хорошо. Солнышка нет, и я уже не жду. Нет, не жду. Мне и так хорошо. Целую…
Медленно вышла из кабины, медленно покинула здание почты, задумчиво нажала на кнопку зонта и, слыша привычный треск дождя, пошла по лужам, получая от этого удовольствие.
Резиновые сапоги она купила очень удачно. Который раз она думала об этом! Резиновые сапоги стали событием в ее жизни, она радовалась, что купила их, особенно после того, как увидела, что в магазине не осталось сапог. Она же успела! Это были первые резиновые сапоги в ее жизни. Они приятно успокаивали ее, как если бы Катя избавилась от унизительной куриной привычки смотреть себе под ноги и наконец-то шла по земле, с любопытством разглядывая мир, залитый водой.
Она никогда так долго не гуляла под дождем, а это оказалось очень приятным развлечением — чувствовать себя бегущей босиком, как в детстве на даче после летней грозы, по маленьким лужам на зеленой лужайке. Почему-то это называлось пробежаться паровозиком, то есть почти не поднимая ног, разбрызгивая что есть силы прозрачную лужу, чтобы белые фонтанчики разлетались в стороны, как струи пара из-под колес паровоза… Это была радость!
Ровно четверо суток шел дождь. Барометр упал до отметки семисот пятнадцати миллиметров. Люди шатались от слабости и головокружения. На пятую ночь поднялся шквальный ветер, и Катя Плавская, проснувшись ночью, никак не могла понять, что происходит. А потом в страхе слушала, как глухо стукались о землю падающие яблоки, как трещали ветки и гудела крыша.
Ветер дул с востока. Звонкие звуки скачущих по булыжнику коней далеко разносились по ветру. Им вторили точно такие же, но более громкие бубенчатые перезвоны, несшиеся от здания почты, над крышей которой на высокой металлической антенне колотились на ветру яхтовые фалы, струны тросов. Тревожные эти перестуки, перезвоны метались в воздушных порывах над городком, то утихая, то с новой силой разгораясь в колких, дробных переливах бубенчиков и в цоканье подкованных копыт, будто невидимые кони вдруг пугались и бешено неслись по черепичным крышам, путаясь гривами в черных лохмотьях низких туч, скользящих над землей.