Он замолчал. Молчал и Юрий Алексеевич. Наконец Старцев заговорил.
— Но вернемся к нашим баранам. Вот я сказал, что Маркерт не был евреем. В традиционном, разумеется, понимании. Поясняю эти слова. Я исхожу из классического положения, которое существует уже две тысячи лет и которое давно взяли на вооружение сионисты всех мастей. Оно гласит: еврей в первую очередь, тот, кто исповедует иудаизм. Разумеется, ничего общего с марксистской точкой зрения это положение не имеет… Но придется принять его в качестве временного тезиса для того, чтобы вы поняли мою мысль. Сам Маркерт не единожды говаривал мне, что считает себя гражданином мира. Он мечтал о том времени, когда на планете останутся только люди Земли, исповедующие одну веру — веру в Человека. Он любил ссылаться на пример иудейского историка Иосифа Флавия, попытавшегося еще в первом веке нашей эры разработать теорию разумного космополитизма.
— Я читал об этом античном ученом, — заметил Юрий Алексеевич. — О нем интересно пишет Лион Фейхтвангер в романе «Иудейская война».
— Тогда вам должен быть понятен ход моих рассуждений… Борис Янович не был коммунистом, хотя вся его деятельность так или иначе была сопричастна политике нашего государства в области религии и атеизма, политике партии в отношении атеистического воспитания советских граждан. Прямо профессор говорил об этом, но мне казалось, что Маркерт мечтал о создании некоей особой веры, которая бы объединяла всех людей планеты. Понимаете, светской веры интеллектуалов. И, выступая против религии, в частности против христианства, Маркерт оставался последовательным марксистом, хотя формально и не состоял в рядах партии.
— Ваше предположение о его желании создать некую веру основано на каких-то фактах? — спросил Леденев.
— Нет, это скорее мои субъективные умозаключения, вытекающие из ряда косвенных наблюдений за деятельностью Бориса Яновича, — ответил Валентин Петрович. — Мне вспомнился пример Роберта Оуэна, который на закате дней своих решил вдруг объявить себя чуть ли не духовным мессией. Эдакое перерождение основателя утопического социализма… Хотя это, наверное, совсем другой случай.
— Вы пытались, Валентин Петрович, провести параллель между Маркертом и Спинозой. В чем вы ее, эту параллель, усматриваете? — спросил Юрий Алексеевич.
— В их полном отречении от иудаизма. Припоминается мне так же, как Борис Янович любил повторять слова Спинозы о том, что если бы люди всегда были счастливы, то никакие суеверия не овладели бы ими. Но поскольку люди оказываются, и довольно часто, в трудном положении, когда их преследуют разнообразные напасти, то дух их оставляют самоуверенность и надменность… Смятение овладевает людьми, и тогда они создают бессмысленные выдумки и «толкуют природу столь удивительно, как будто она заодно с ними безумствует». И профессор Маркерт неизменно добавлял: «Поскольку марксизм нашел ключ к всеобщему человеческому счастью — это ключ и к ликвидации всех суеверий. Потому я и исповедую марксизм».
— Да, — проговорил Юрий Алексеевич, — вы, конечно, правы. Разобраться в такой сложной личности нелегко. Но чем больше мы будем знать о профессоре Маркерте, тем скорее отыщем истину.
— К какой истине вы стремитесь? — спросил доцент Старцев. — Философия знает абсолютную и относительную истины как два момента объективной истины, знание и содержание которой не зависит ни от конкретного человека, ни от всего человечества.
— Да, — сказал Юрий Алексеевич, — постижение истины является процессом. И завершением этого процесса становится абсолютная истина, к которой стремится наше знание, только вот не достигает ее никогда. Любое научное открытие есть шаг к абсолютной истине, и шаг этот называется истиной относительной. Вы это имели в виду, Валентин Петрович?
— Именно… Вы неплохо пользуетесь теоретическими положениями в вашей такой практической деятельности, Юрий Алексеевич. И вот я хочу спросить вас о следующем. Как должно поступать суду, который обязан вынести приговор на основе абсолютной истины-альтернативы «виновен-невиновен», если абсолютная истина недостижима? Обойтись относительным знанием?
— Вопрос весьма сложный. Видите ли, в юриспруденции понятие истины трактуется несколько по-другому, нежели в философии, — сказал Леденев. — Ясно, что картина преступления не может быть восстановлена в судебном следствии с абсолютной достоверностью. Какие-то отдельные моменты, подробности и детали будут утрачены. И тогда ту истину, которую обнаружило следствие, предварительное и судебное, нельзя считать в строго философском смысле абсолютной. История права знает различные принципы и оценки ее, от теории формальных доказательств до системы свободной оценки имеющихся в распоряжении суда фактов. По идее то, что судьи устанавливают в ходе собственного расследования в судебном заседании, должно соответствовать истине, должно быть истиной. Но как определить сущность этой истины? Видимо, задача суда состоит в отыскании объективной материальной достоверности… При этом судьи руководствуются и имеющимися в их распоряжении доказательствами, и внутренним убеждением, и социалистическим правосознанием. Установление материальной истины — вот задача органов следствия и суда.