Наверное, в один прекрасный день, после смерти, попаду я в неземную обитель, усядусь там за карточный стол напротив другого покойника, играющего вместо карт сердечками, и скажу: «Когда мне было двадцать три года, мечтала стать ветеринаром, но не удалось поступить на ветеринарный факультет… В двадцать семь влюбилась в мужчину, которого звали Виктором, а потом познакомилась с другим, по имени Гордон…» Иногда мне кажется, что я не в состоянии рассказать правдиво историю своей жизни, потому что жизнь еще продолжается и невозможно изобразить ее объективно. Я было попробовала, да не знаю, как с этим справиться, ведь это все равно, что попытаться поднять стекло, у которого нет краев – не за что даже ухватиться. Вот и сейчас: откуда мне знать, правильно ли я поступаю, когда вхожу в дом Гордона и за моей спиной захлопывается парадная дверь? Может, после смерти душа моя успокоится в какой-то обители и разберется во всем, что я натворила; вот тогда и станет ясно, где я совершила ошибку. Может, в последующей жизни, в одной из тех, что предстоят нам, по словам Эстел, я открою секрет, как скорректировать свои поступки, как предугадать заранее, что следует делать.
Самое трудное для меня – принимать решения. Решения принимаются мгновенно; не существует критериев их оценки. Что касается Виктора, тут решить проще: я знаю, что он умирает, таково заключение медицинских светил, и о том свидетельствует само тело Виктора, которое разрушается на глазах. Виктор снабдил меня графиком последующих событий: я знаю, когда все кончится. Другое дело – Гордон. Не знаю, чем все это закончится и что изменится теперь, когда он под звуки музыки притягивает меня к себе? Мы слушаем старые блюзы, у него великолепная стереосистема, таких размеров, что своими контурами, смутно вырисовывающимися в маленькой спальне, напоминает памятник.
На полу ковер цвета барвинка. Занавеси на окнах подобраны под цвет ковра и подвязаны голубыми лентами. Обои разрисованы бабочками-данаидами. Комната кажется пустой, так как в ней нет ни детских настольных игр, ни конструктора, ни сборной модели домика Авраама Линкольна, – ничего, кроме двух людей, которые нетерпеливо срывают друг с друга одежду, и с лихорадочной поспешностью смыкают объятия в тесном переплетении рук и ног. Он покрывает меня поцелуями, а я – актер, и мой язык повторяет все движения любовника, и тут же сама становлюсь любовником. Нетерпеливо расстегиваю молнию на его джинсах. Одним рывком срываю с себя через голову свитер. Заведя руки за спину, расстегиваю лифчик. Слышу чей-то стон и только через некоторое время до меня доходит, что эти звуки издаю я. Гордон зовет меня: «Хилари?», но я не отвечаю; тогда он хватает меня за руки. Отстраняет от себя, и я поднимаю на него глаза. Крепко держит меня.
– Куда ты спешишь? – спрашивает он, отодвигаясь от меня. Потом целует меня. Целует в шею. И мы снова охвачены безумием.
Я часто вижу один и тот же сон. Девочка лет одиннадцати. Мышиного цвета волосы, мелкие завитушки подпрыгивают при ходьбе. На ней очки в квадратной оправе, спереди в зубах щербинка.
– По-моему, это дочь, которая когда-нибудь у меня будет, – рассказываю я Гордону. Наши любовные игры довели меня до полного изнеможения. Как в дурмане, медленно и невнятно произношу слова.
– Расскажи о ней, – просит Гордон. Он делает мне супер массаж. Я лежу лицом вниз на его голубом ковре, слушаю перуанские народные мелодии. Пластинка заигранная, с царапинами, но сквозь помехи прорывается страстная протяжная мелодия под аккомпанемент народных инструментов. Флейта, губная гармошка. В этих ноющих звуках боль одиночества, тоска, любовь.
– Так вот, почти во всех снах она нуждается в помощи. Потерялась, например, в городе или сидит в машине, где нет рулевого колеса или тормозов.
Гордон выдавливает на руку из прозрачной бутылочки с бледно-розовым колпачком детский крем. Размазывает солидную порцию крема от плечей до бедер. Втирает его в кожу, надавливая пальцами в промежутки между ребрами.
– А мышцы спины у нее хорошо развиты? – спрашивает он.
– Она же – не я, – объясняю ему. Оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Гордона. На нем чистые белые шорты. Руки в непрерывном движении. Мышцы плеча напряжены.
– Ладно, ладно, – говорит он, – так у нее всегда неприятности, и она нуждается – в чем? В защите?
– Не в защите в прямом смысле слова. В моих снах ей никто никогда не помогает. Ей нужна я, и никто другой.
Гордон, наклонившись, целует мочку моего уха. Трется подбородком о затылок. Потом обнимает меня.
– И ей никогда, никогда не нужен никто другой, Хилари?
Глава VII
Завожу будильник на 12 ночи, но это излишне. Все равно не засну, пока не вернется Виктор. Уже не один час лежу в постели, прислушиваясь к гудению холодильника, к щелчкам периодически включающегося обогревателя, к реву реактивных самолетов, пролетающих где-то высоко над нами. Перебираю в уме все, что могло случиться, проигрываю все варианты. Стараюсь найти разумное объяснение. Стараюсь изо всех сил.
Я вернулась домой в начале одиннадцатого, совершенно без сил, меня переполняло чувство вины и раздражение. Как последняя дурочка засунула в карман свои трусики. К вечеру намело целые горы снега. И я долго стояла по щиколотку в снегу, чтобы промочить как следует туфли. Тогда Виктор скорее бы поверил тому, что я все время гуляла по улицам. Стараясь не задеть случайно разбитый телевизор миссис Беркл, бесшумно поднялась по лестнице. Добравшись до нашей площадки, тихонько приоткрыла дверь, прислушиваясь к дыханию Виктора. Но его не было дома. Тогда я запихнула свою одежду в самый дальний угол шкафа и старательно промыла под душем каждую складочку своего тела. Вымыла волосы, лицо, уши. Отпарила окоченевшие пальцы ног. Внимательно осмотрела в зеркале свое лицо, чтобы убедиться, что на нем нет никаких следов. Надушилась лосьоном после бриться Виктора, побрызгала им живот и бедра.
Облачившись в пижамную куртку и шорты Виктора, улеглась в постель, прислушиваясь к гудкам маяка, доносящимся с Пембертонского пирса. Мне был нужен Виктор, позарез нужен. Я столь же нетерпеливо ждала встречи с ним, как в полуденный зной люди жаждут тени в Марокко. Порой это желание охватывает меня с непреодолимой силой, Виктор вошел в мою плоть и кровь, мне кажется, что он всегда занимал в моем сердце то место, которое принадлежит ему сейчас; любой свой поступок я оцениваю с его точки зрения, все мои суждения зависят от того, что думает по этому поводу Виктор. Я стыжусь этого, стыжусь, что родилась на свет столь беспомощной, что не могу противостоять его влиянию. Но эта же слабость породила и мою страсть к Гордону. И как это не покажется странным, я довольна, что родилась такой.
Уже очень поздно; слышу, как поворачивается ключ в замке, скрипит открывающаяся дверь, и вижу на сосновых досках пола тень Виктора.
Хочу увериться, что ничего не изменилось. Понимаю, конечно, что кой-какие изменения произошли, но они несущественны: просто всплыло на поверхность то, что таилось в глубинах сознания. Я та же, что и раньше, до свидания с Гордоном; но то, что случилось, помогло мне разобраться в себе, понять, что я за человек. Не надо больше строить из себя добропорядочную страдалицу, я не такая. Я стала более трезво оценивать себя, свое безрадостное прозябание, всю грязь и двусмысленность своего положения, всю сумятицу своих переживаний, – все то вместе взятое и составляет мою суть. Я хочу сказать, что образ верной и преданной любовницы Виктора был всегда фальшив.
Приоткрыв дверь, Виктор проскальзывает в комнату. Стараясь не наступать на скрипящие половицы, осторожно прикрывает за собой дверь. Ботинки держит в руках. Прокравшись к ванной, сначала закрывает за собой дверь, и только потом включает там свет и пускает воду тоненькой струйкой, чтобы почистить зубы. Он умеет все делать бесшумно. Умеет проявлять внимание и заботу.
Виктор, должно быть, понимает, что что-то случилось. Он, конечно, не знает о моем свидании с Гордоном, но в нем зародились неясные подозрения. Что-то неуловимое носится в воздухе. Мои отношения с Гордоном разрекламированы, как нью-йоркская премьера. Вся атмосфера комнаты пропитана воспоминаниями о нашем свидании. Слова признания так и рвутся из моей груди, каждая клеточка моего тела кричит об этом. У любовников свой, особый язык, они объясняются на нем, не прибегая к услугам грамматики.