– Все вспоминаю прошлую ночь…
– Ш-ш-ш…
Он шепчет:
– Вижу все так ясно, будто в голове у меня кинопроектор. Только о тебе и думаю.
– И еще думаешь о девчонке, с которой устроился на часок за лодочной пристанью в Бостоне.
– Я на ней женился, – говорит Гордон. – И сейчас женат на ней.
Так, кое-что начинает проясняться. Конечно, он женат. А почему бы ему не быть женатым?
– Где она? – спрашиваю я.
– Она меня оставила, – отвечает Гордон.
В этот момент в кухне появляется Виктор.
– Посмотрите-ка на меня, – говорит он, улыбаясь, – я на ногах.
Стоит, слегка покачиваясь, прислонившись к кухонному столу. Гордон протягивает ему руку, но Виктор не обращает на него внимания. С усилием выпрямляется. Объясняет нам:
– Тяжелое похмелье. Сам во всем виноват, а теперь весь разбит, в голове Вьетнам.
На первом этаже у Гордона есть маленькая комната, обшитая темными деревянными панелями, она освещается одной-единственной лампочкой. Эту комнату Гордон называет «морской». На полках вдоль стен все, что может понадобиться на море: водные лыжи, маски для ныряния, ласты. К стене прислонены пять удочек. У дальней стены два спасательных пояса, куча спасательных жилетов грязно-оранжевого цвета, коробка с рыболовными снастями, крейт, задача которого сохранять горячее – горячим, а холодное – холодным, набор крючков с перышками и разноцветные поплавки. Над дверью висит чучело рыбы – тунец, которого Гордон поймал в прошлом году.
Виктор остается дома, читает. Когда я уходила, он издал какой-то нечленораздельный звук, что-то вроде «до свидания», и перевернул страницу.
Я робею перед Гордоном, но мне интересно. Восхищенно разглядываю каждый предмет в «морской» комнате, как в музее раритетов. В ящике кедрового дерева, обитом бархатом, часы для определения глубины при плавании под водой. Часы на толстом черном ремне, циферблат с подсветкой, толстое, водонепроницаемое стекло. Циферблат окружен значками, имеющими номера.
Гордон пытается показать мне, как надо им пользоваться.
– Все эти цифры имеют особое значение, – объясняет он мне, поворачивая часы.
Костюм для подводного плавания, ярко-синий, с желтой полоской, скрючился в углу.
– Он похож на раковину, – говорю я, прикасаясь к нему. Мне он напоминает кожу какого-то неизвестного существа, имеющего отдаленное сходство с человеком.
– Раковиной его не назовешь, – возражает Гордон.
Представляю себе, как в этом гидрокостюме выглядит Гордон: дышит с помощью кислородных баллонов, борясь с громадными валами, бросается в море, а потом исчезает в холодных зеленых глубинах океана, где всегда царят тишина и покой.
Решаем отправиться на берег моря собирать съедобных моллюсков. Раковины большущие, каждая величиной с ладонь. Во время отлива их полным-полно на берегу. Чайки кружатся над ними, пикируя на уже открытые, умирающие. Чайки взмывают ввысь, носятся над волнами, а потом бросают моллюсков на скалы, усеянные грудами разбитых раковин. Мы с Гордоном собираем моллюсков только с плотно закрытыми створками. Бросаем их в пластмассовое ведро.
– Вот двустворчатый моллюск, – объясняет Гордон, показывая мне узкую прямоугольную раковину. – Видишь, какие створки? Двустворчатых моллюсков пробовать не приходилось. Эй, а тебе известно, что бурые водоросли растут быстрее всех других растений?
Мы подбираем ракушку за ракушкой. Ведро тяжелое; его пластмассовая ручка прогибается под весом десяти крупных моллюсков.
– У меня дома есть ракушки, – говорю я.
– Что? Коллекция? Какие виды ракушек?
– Не коллекция. Просто несколько ракушек. Гордон наклоняется и подбирает с песка две раковины.
– Это, – объясняет он мне, показывая темную ракушку величиной с полдоллара, – лунообразная ракушка. Видишь дырку в конусе? Ее проделала лунная улитка. Каждый изгиб раковины называется завитком.
– У меня есть одна такая дома, – говорю я. – Только не знала ее названия.
– Существуют и другие виды моллюсков, очень похожие на нее. Есть, например, лунообразная ракушка, которая меньше размером и ослепительно-белая. Есть пятнистые и дольчатые ракушки. Надо как-нибудь зайти посмотреть на твою коллекцию.
– Это не коллекция. У меня всего несколько штук.
– Твои, конечно же, самые красивые ракушки из всех, что находили на побережье Халла, – поддразнивает меня Гордон. Протягивает руку. – Вот литорица.
Кладу подобранные Гордоном ракушки в карман. Гордон обнимает меня. Мы бредем, борясь с сильным ветром, дующим с океана, по самой кромке прибоя, там, где только что плескались волны. Подбираем еще несколько ракушек. Гордон рассказывает мне о них, объясняет, что улитки могут питаться другими моллюсками, просверливая специальным зубом, называемым радулой, дырку в раковине жертвы.
Находим клешни лангустов, крабов. Чуть живой краб, с одной клешней, слегка шевелится.
– Вот это клешня лангуста, наверное, принадлежала пятилетней особи, – говорит Гордон, показывая мне клешню величиной с большой палец.
– Теперь уже дохлому лангусту.
– Или одноногому.
Возвращаемся к нему домой. Занимаемся любовью. То, что происходит на этот раз между нами, больше напоминает любовь. В ванне под сильной струей воды вымываем из наших моллюсков песок.
В четыре часа день уже угасает. Кипятим моллюсков в большущей кастрюле и наблюдаем за тем, как они раскрывают свои створки, словно распускающиеся цветы. Вырезав их ножом из раковин, мелко рубим. Потом сдабриваем приправами и лимонным соком.
Позднее, опять в постели, едим густую похлебку из моллюсков, приготовленную собственными руками.
Мы с Гордоном гуляем, снег хрустит у нас под ногами. Чтобы не промочить ноги, я обернула их полиэтиленовым пакетом, а уже потом надела ботинки. Гордон засунул руки поглубже в карманы куртки и натянул почти до самых бровей свою лыжную шапочку. Джинсы заправлены в высокие ботинки и пузырятся на коленях. Дыхание вырывается изо рта клубами пара.
Пересекаем два холма, две цилиндрических насыпи, соединенные узкой извилистой тропинкой, вьющейся по самому берегу. Со всех сторон нас окружает вода. Отсюда видна тонкая перемычка полуострова Халла, а за ней – опять безбрежные просторы океана. В парке растут сосны и карликовые дубы, грязные дорожки ведут к вершинам холмов и вьются у их подножия. У Гордона в руках длинная палка. Он то постукивает ею по носкам ботинок, то волочит за собой по снегу. Называет разные породы дубов, объясняет разницу между черным и белым дубом. Говорит о карликовом дубе, на котором, пока дерево молодое, растут желуди. Рассказывает об уникальной растительности приморского края, о болотистом острове, виднеющемся вдали, о разрушительной силе ураганов.
– Халл основан в тысяча шестьсот сорок четвертом году, но индейцы в этих местах жили и раньше. Они называли это место Нантаскет, – рассказывает мне Гордон. – Представь себе: когда-то здесь жили индейцы, а теперь их нет; разве не странно, что когда-то эта местность называлась Нантаскет, а теперь – Халл. Я лично не могу представить, что у нашего города было другое название.
Рисую в воображении, каким был Халл в те далекие годы: ни домов, ни дорог. Только пустынный океан, смолистая сосна, белый песок. Вспоминаю, что говорил Виктор: по его мнению, сколько бы ни рассуждали о парниковом эффекте, температура морской воды может снова понизиться, и тогда уже через несколько веков наша планета вступит в новый ледниковый период.
– Тысячи нитей связывают меня с тем местом, где я живу, разорвать их невозможно. Моя жена очень тяжело переживала наш разрыв, – рассказывает Гордон, – предложила оставить дом мне. Но я должен был уехать. Жить там не смог бы. Каждый уголок напоминал о ней; поверь: мне казалось, что даже стены впитали в себя ее запах.
– Понимаю, – говорю я. Разве можно представить, что кто-то жил до нас в нашей квартире или поселится там, когда нас уже не будет. Думаю о том, что ледниковый период существовал пятнадцать тысяч лет назад; таким образом, все, что мы называем цивилизацией, возникло совсем недавно и занимает сравнительно короткий промежуток времени между двумя ледниковыми периодами.