– Ты слышала, Хилари? – кричит он. – Я с тобой разговариваю, не могла бы уделить мне минуточку внимания?
Возвращаюсь в комнату, одаривая Виктора раздраженным взглядом. Он сидит в постели, одеяло скомкано на коленях. Смотрит на меня с таким же раздражением. Перебрасываю через плечо посудное полотенце, которое держала в руках, скрещиваю на груди руки. Виктор не спускает с меня глаз, в них нет ни капли доверия ко мне. Достав из пачки сигарету, постукивает ее твердым кончиком по ночному столику. Подносит к губам. Чиркнув спичкой, долго держит ее в руке, прежде чем прикурить.
– Понимаю, что тебе не грозит опасность сделаться лауреатом Нобелевской премии, – говорит Виктор, тщательно подбирая слова, – но, надеюсь, ты достаточно умна, чтобы не лгать мне.
– Я не лгу, – возражаю ему. А про себя твержу: «Возьми себя в руки. Виктор бьется из последних сил; ему сейчас так плохо». Нам обоим не по себе, если мы врозь, и мы легко распознаем друг у друга малейшие следы волнения. Болезнь уже причиняет ему страдания. В ящике стола хранится небольшой запас морфия. Там же рецепт на дополнительную дозу, вполне официального вида документ с неразборчиво нацарапанными предписаниями врача и его небрежной подписью. Эта бумажка ждет своего часа, как чистая страница дневника.
– Зачем здесь эти цветы? – спрашивает Виктор, дотрагиваясь до вазы с гвоздиками и лилиями, которая стоит у кровати.
– Потому что они красивые.
– Зачем ты поставила их сюда? – спрашивает он.
– Понимаю, сколь трудно в это поверить, – но представь себе, Виктор, большинству людей цветы нравятся.
– А мне – нет, – заявляет с вызовом Виктор. – Ненавижу эти цветы. Стоят уже полторы недели. Для цветов ненормально жить так долго. Мне гораздо больше понравилось бы, если бы они завяли.
Виктор хватает букет и выплескивает воду из вазы на пол. Затем запихивает цветы в пустую вазу.
– Посмотрим, сколько времени вам удастся продержаться вот так, – обращается он к цветам. Дотягивается до стоящей на полу бутылки чистого спирта и выливает немного прозрачной жидкости на розовую гвоздику.
– Может, прекратишь издеваться над растением? – спрашиваю я.
– Будешь пахнуть вот этим, – говорит он гвоздике. Зажав в зубах сигарету, протягивает мне гвоздику. – Не хочешь понюхать?
Подношу цветок к носу и глубоко вдыхаю.
– Пахнет цветами и алкоголем, – отвечаю ему.
– Она пахнет больницей и смертью, – возражает Виктор, выпуская кольцо дыма.
Воцаряется молчание. Виктор гасит сигарету и что-то выковыривает из-под ногтя. Потом прижимает к животу руки. Во взгляде настороженность. Подхожу к постели и сажусь рядом, поджав под себя ноги, так что тень падает на его лицо. Когда Виктору лучше, он относится ко мне более критически. Судя по всему, сегодня он чувствует себя неплохо. На прошлой неделе устроил настоящий скандал по поводу того, что я читаю. Сбросил с полок свои книги, покидал их на кушетку и заявил:
– Ради разнообразия прочитай хоть что-нибудь стоящее. Кант, Шопенгауэр, Витгенштейн, Ницше! Лакан, Юнг, Фрейд, – ради Бога!
Все, что я говорила в свое оправдание, не принималось в расчет. Я расчесывала волосы и терпеливо ждала, когда же это кончится. Чаще дни проходят гораздо спокойнее. В эти дни Виктор лежит в постели.
Знавали мы с Виктором времена получше нынешних. Бывало, засиживаемся допоздна, и он рассказывает о своей жизни до болезни. Рассказывает о своем детстве, – подлинные факты из жизни богатых. Интересные истории, интересные в том смысле, как становятся занимательными набившие оскомину сказки, если их рассказывает человек, свято верящий, что все это правда. Никогда не задумывалась над тем, что такое богатство, пока Виктор не раскрыл мне глаза. Никогда не понимала той показухи, которая сопутствует деньгам и искажает их смысл. Весь мир лежал перед Виктором на блюдечке, как гигантское яйцо Фаберже, как рождественский подарок, сулящий в будущем одни удовольствия. У Виктора интонации и манеры богатого человека. Он обладает той непробиваемой самоуверенностью, которую, по-моему, и называют классовой. Между двумя ночи и пятью утра Виктор раскрывал передо мной неведомый мне мир, рассказывал о людях, чьи мечты воплощаются в жизнь не только в детстве. И постепенно я начала понимать, что все мои представления о жизни богатых не имеют ничего общего с реальностью, где все к услугам богатого человека.
При других обстоятельствах Виктор, представитель этого общества, ни за что не связался бы с девушкой вроде меня.
– Позволь-ка и мне прилечь, – говорю ему, забираясь под простыни. Виктор так и пышет жаром, лихорадка сжигает его, ночью он потел, простыни еще влажные. Виктор стыдливо отворачивается. Прижимаю его к себе, целую в ложбинку за ухом. Зажав зубами пряди волос, поддразнивая, тяну за них.
– Не сердись на меня, – наконец произносит Виктор.
– Все в порядке, – успокаиваю его, крепко прижимая к себе.
– И как только ты переносишь меня? Подожди, не отвечай. Знаешь, Хилз, я так злюсь на тебя, сам не понимаю, за что. Знаю, что смешно, – только не взрывайся сейчас, – но мне просто позарез надо знать, почему ты забыла купить мороженое, когда прошлый раз ходила в магазин. Ты, что же, хочешь, чтобы я еще похудел?
– Конечно, нет. Просто забыла.
– Правда? – Он дрожит: верный признак, что у него высокая температура.
– Да, – отвечаю я.
– Ты очень хорошая, Хилари. Знаешь, ведь я всерьез считаю тебя очень хорошим человеком.
– Правда?
– Да, – подтверждает Виктор. – И с тобой я тоже становлюсь хорошим.
Мы занимаемся любовью. Правда, до меня не сразу доходит смысл происходящего, – так замедленны все движения. Кажется, будто мы постепенно приближаемся к этому акту, хотя на самом деле все уже происходит. Движения наши плавны, неторопливы. Такое впечатление, что в любую секунду мы могли бы остановиться. Страсть Виктора разгорается медленно, но упорно. Наши ритмичные движения напоминают ночные сновидения. Как будто исчезло земное притяжение или мы плывем под водой. Мы ждем, чтобы наши тела прижались друг к другу сами собой. Мы ждем, чтобы пульс нашей любви достиг своего конца.
Позднее Виктор вновь засыпает. Шагаю прямо по грудам журналов, коробок с содовой, кипам газет. Случайно наступаю на телефон, который перетащили в центр комнаты. Телефонный шнур запутался среди всякого барахла, разбросанного по полу. Держа в руке шнур, пробираюсь к телефонному аппарату, вытягиваю шнур из-под стула, из-под книг и кучи посудных полотенец. Вытягиваю его из-под пакета с молоком и чуть не переворачиваю лампу, пытаясь достать его из-за стола. Водворяю телефонный аппарат на предназначенное ему место на кухонном столе и переношу букет гвоздик с ночного столика в ванную, наполнив вазу водой.
Цветы очень неплохо смотрятся на раковине. Прямо, как у богачей: цветы в ванной комнате. Снимаю одежду и вешаю ее на крючок для полотенец. Рассматриваю себя в зеркале: мое лицо на фоне лилий и гвоздик, придающих коже розовый оттенок, выглядит восхитительно. С удовольствием признаюсь себе, что мне не дашь моих лет, какой бы старой я себе не казалась. В меру упитанная; сердце мое двадцать семь лет снабжало тело здоровой кровью. У меня чистая кожа и красивые прямые плечи. Волосы блестят, как в детстве; смазливая мордочка.
Наш душ работает безотказно, хоть и устроен в совершенно не приспособленном для этих целей здании. Каждое утро получаю истинное наслаждение от неиссякающего потока горячей воды. Работая, он производит такой чудовищный шум, что в ограниченных пределах его владычества немыслимо услышать посторонние звуки. Мою волосы шампунем, на голове шапка пены, – и в этот момент сквозь грохот душа до меня доносятся два выстрела. Обмотавшись полотенцем, выскакиваю из душа, зову Виктора. Не получив ответа, направляюсь к нему. Он стоит в одних трусах у окна, приладив к подоконнику ствол ружья. У Виктора коллекционный двухствольный «ремингтон», который носит название «крысиного ружья», потому что используется только для стрельбы по крысам. По радио передают музыку в стиле «кантри». Под звуки любовной песни тоскующей в одиночестве девушки-ковбоя Виктор с высоты третьего этажа подвергает усиленному обстрелу норы на лужайке.