Представляю гостиную, превращенную в мастерскую художника. И Фредди, на ней пижамная куртка Гордона, черные чулки и носки до лодыжек, просто для красоты. Стоит на коленях у стеклянного стола, перед ней – фигурки, руки измазаны глиной.
Заставляю Гордона признаться, что эти скульптурки его раздражали. Он говорит:
– Весь дом был заставлен ими, сушила их на газетах, разорванных пакетах, на простынях, почти новых простынях. На моих простынях. Не знаю почему, но все это действовало мне на нервы.
У Фредди веснушки. Как-то раз, на празднике в честь Дня независимости, он пообещал жениться на ней. В тот вечер ей пришлось вытаскивать занозы из его коленей.
– У меня дочь, зовут ее Рали. Вообще-то она мне не родная, – рассказывает Гордон. Мы объезжаем громадный сук, перегородивший дорогу. Он лежит там так давно, что около него намело целый сугроб.
Представляю себе, как Фредди лепит слоника, медведя, стаю уток и высокого жирафа с изящной шеей. Вижу, как она, пройдя на цыпочках мимо ребенка, спящего в кроватке, расставляет на столе новые фигурки.
– Вот фотография, – говорит Гордон, перебрасывая мне бумажник. Из-под целлофановой обложки мне улыбается Рали. Густые черные волосы и темные, выгнутые дугой брови. У нее двойной подбородок, уже прорезались зубки, на ней белое платьице с пышными рукавами.
– Приехал как-то домой, а там он, отец Рали. Тоже художник. Видел его на выставках. Пишет большие полотна. Одно подарил Фредди, а я и не подозревал об их близости. Картина пять месяцев висела над камином, а я ни о чем не догадывался. Так вот, встречаю его в моей гостиной и спрашиваю: «Что вы здесь делаете?» Он отвечает, что отбирает работы Фредди для выставки. Я его опять спрашиваю: «А откуда у вас ключи?» Он молчит, уставился на свои ладони с таким видом, будто эти ключи ему вручила Снежная королева. Тут появилась Фредди с бутылкой вина.
Так ясно представляю ее: женщина появляется в дверях, прекрасная, как радуга; розовый халатик, запах абрикосового мыла, только что вымытые волосы рассыпались по плечам. Руки разжимаются, бутылка вина падает на пол.
– Поэтому ты ушел от нее?
– Нет. Я заработал кучу денег на «Чужой территории», стал членом клуба пешего туризма, освоил чешскую кухню, нагуливал аппетит.
– Так все наладилось? – спрашиваю я.
– Не знаю. Вроде бы все вошло в свою колею. Фредди, как прежде, лепила статуэтки. Я ходил гулять в парк с ребенком. У меня внезапно появилось много денег, так что, понимаешь, я выполнял отцовские обязанности. Но нет, ничего не получалось. Я завел любовницу. У Фредди появился любовник. Новый парень, доктор. По имени Берт. Я завел новую любовницу. Фредди переехала к Берту. У Берта такой вот большущий рот, – показывает Гордон. – С такой пастью он напоминает датского дога.
На мой вопрос Гордон отвечает, что больше всего скучает по Рали, которую вопреки биологии считает своей дочерью.
За окном машины мелькают большие земельные участки с воротами на запоре и с аккуратно выложенными плиткой дорожками. Интересно, как выглядит дом Гордона в Соммервиле. Рисую в воображении, как Гордон с маленькой черноволосой девочкой лепят снеговика. Представляю, как ребенок прыгает у ног Гордона, просится на руки. Гордон высоко поднимает ее, крепко держит за грудку на вытянутых руках. Рали висит над его головой, визжа от восторга, ее темные глазки горят от возбуждения. Но вдруг какая-то неведомая сила вырывает ее из его рук и уносит ввысь. Она улетает вдаль, над верхушками деревьев, к бледно-лиловому горизонту; беззвучно плачет, тянется ручонками к Гордону, который, не в силах оторваться от земли, беспомощно стоит рядом с застывшим снеговиком и смотрит на искаженное судорогой лицо дочери.
– Вот как выглядит твой Берт, – показываю я Гордону, оттягивая пальцами вниз углы рта. Сижу, прислонясь спиной к дверце машины, положив разутую ногу на колени Гордона.
Проезжаем павильончик, торгующий яблочным сидром, конюшни, завод сантехоборудования.
В центре города проезжаем под гирляндами рождественских огней. В витрине аптеки парочка сладких палочек качается в ритме метронома. На фонаре раскачивается под порывами ветра подвешенный в качестве украшения Санта Клаус.
Неожиданно Гордон заявляет:
– Держу пари, ты не относилась бы к Виктору с такой преданностью, если бы он был здоров.
– По-моему, и ты не был бы так дружески настроен к нему, если бы он был здоров, – защищаюсь я.
– А мне и не надо было бы заводить с ним дружбу, черт побери!
– Прекрати! – говорю я, отворачиваясь. Солнце изнемогает в борьбе с надвигающимися на него облаками.
– Прости, – говорит Гордон, прерывая затянувшееся молчание. Сворачивает на обочину и нажимает на тормоза. Поворачивается ко мне, нелепо размахивая руками.
– Мне в самом деле нравится этот парень, понимаешь? Хочется поговорить с ним откровенно, успокоить его, облегчить его страдания. Но когда я разговариваю с Виктором, в основном, отделываюсь шуточками да уклоняюсь от его вопросов.
Скрестив руки на рулевом колесе, Гордон опускает на них голову. Ласково глажу его по волосам. Включив аварийный сигнал, молча сижу рядом. Постепенно он приходит в себя и, притянув меня поближе, крепко обнимает.
– Объясни мне, что происходит: я поступаю не по-людски, или все-таки наше поведение может быть оправдано? – шепчет Гордон мне в шею.
Не знаю, что ему ответить, слезы подступают к глазам. Хочется плакать над нашими жизнями, окончательно запутавшимися в неразрешимых противоречиях. Трудно быть молодым; это тот возраст, когда секс заставляет забыть о любых страданиях, – даже о смерти. Как хотела бы я вернуть Рали на землю, передать ее в надежные руки Гордона, пусть он заботится о ней. Как хотела бы снять тяжесть с его души, успокоить его, объяснить, что мы не делаем ничего плохого. Как нам найти правильный выход, если мы скользим и падаем на каждом шагу, не в силах сохранить равновесие? Сколько недель чувствовала я себя не человеком, а бесплотным духом. А теперь мы все трое мечемся, как привидения, перелетая из одного дома в другой; каждый из нас ищет выход из этого положения, но все мы безнадежно запутались в лабиринте, созданном нашей ложью.
Как только мы сворачиваем с основной магистрали, дорога становится хуже. Проезжаем участок, освещенный мерцающим светом фар: грузовики дорожной службы перегородили дорогу и расчищают снежные заносы, убирают груды сучьев и веток. Проехав еще с милю, видим деревянный столб с надписью: «Ферма Брефстоун». К столбу прибита картонная дощечка, на которой несмываемой краской выведено: «Живые деревья». К ферме ведет грунтовая дорога, вся в рытвинах и ямах, – видно, по ней проехало немало машин. Сначала шел дождь, потом – снег, в результате образовалась непролазная грязь. Машина Гордона продвигается вперед, подпрыгивая на кочках.
Останавливаемся перед высоким сугробом грязно-коричневого цвета; снег, перемешанный с глиной, формой и цветом напоминает подтаявшее мороженое. Стоянка автомашин, если эту площадку можно назвать так, – скользкая от грязи и залита талой водой. На ней несколько грузовиков и золотистый «мерседес», к передней решетке которого прикреплен веночек из хвои. Шины «мерседеса» заляпаны грязью. Рядом с ним «пикап» Кеппи с полосами грязи на дверце.
Посыпанная гравием дорожка ведет к палатке в красно-белую полоску и цепочке ярких огней, обозначающих участок, засаженный предназначенными для продажи деревьями. Направляемся туда. Поле освещено прожекторами. По контрасту с темной зеленью елей снег кажется ослепительно белым. За полем холмы, поросшие соснами. Воздух насыщен ароматом рождественских елок.
Дорожка скользкая, земля раскисла от ног многочисленных покупателей. Гордон в своих высоких кожаных ботинках легко преодолевает это препятствие, я же чувствую себя довольно неуютно в туфлях на резиновой подошве. Они вязнут в грязи, грозя в любую секунду соскочить с ног. Я с трудом продвигаюсь, скользя на каждом шагу, как ребенок, первый раз вставший на коньки. С облегчением перевожу дыхание, когда мы наконец добираемся до палатки.