– Устал я от этой «надежды», как ты ее называешь.
– Черт бы тебя побрал! – восклицает мистер Геддес, сгибаясь пополам, как будто получил удар в живот. – Черт бы тебя побрал за то, что ты устал! – Он чуть ли не танцует перед Виктором, седые кудри на его красивой голове подпрыгивают, губы сжаты точно так же, как у Виктора. Узнаю в его лице знакомые черты: подбородок, как у Виктора, и такой же высокий лоб в морщинках. Он сутулится, спина согнута, плечи опущены, но это придает ему еще больше изящества и делает его моложе. Он набрасывается на Виктора с новой силой, повторяя одни и те же аргументы.
Приношу бутылку с остатками вина и ставлю ее на столик, а сама удаляюсь на кухню. Пристраиваюсь там на табуретке, меня бьет дрожь. Чтобы успокоиться, выдергиваю шнурки из своих уличных туфель, а потом снова зашнуровываю их. Навожу порядок в холодильнике.
Из комнаты до меня доносится низкий голос Виктора:
– Не говори мне, что я не хочу жить! Конечно, хочу. Если бы можно было жить без этой болезни, – другое дело, разве не так? Если бы самоубийца мог избавиться от своих несчастий, не убивая себя, – как, по-твоему, стал бы он так делать? Самоубийство, – а в моем случае его нет и в помине, – есть выражение скрытой воли к жизни.
– Кто тебе это сказал?
– Артур Шопенгауэр. Философ девятнадцатого века.
– Что он знал? Он жил до того, как у нас появилась химиотерапия.
Слышу, как Виктор тяжело вздыхает, и представляю, как он при этом закатывает глаза.
– Честно говоря, отец, по-моему, я веду себя как человек цивилизованный, – говорит Виктор. – Ты, возможно, не знаешь, что людям других культур мое решение не показалось бы странным. Канадские эскимосы племени иглу, например, верили, что насильственная смерть – единственный способ попасть в рай.
– Какие еще пернатые[16] эскимосы? Не знаю никаких пернатых эскимосов.
– Канадские эскимосы. Смерть по естественным причинам они рассматривали как серьезное препятствие на пути к вечному блаженству.
– Разве естественно умереть молодым? – спрашивает отец Виктора.
Они наконец умолкают, и я выползаю из кухни.
Виктор сидит в своем кресле, мелкими глотками отпивает вино. Под глазами синева, как будто он получил двойной нокаут. Над верхней губой капельки пота, влажные волосы прилипли ко лбу. Действие небольшой дозы морфия, конечно, уже кончилось. Обороняться от нападок отца нелегко, на стороне того все преимущества внезапного нападения. Комната в клубах дыма, окна почти не видно. Мистер Геддес говорит быстро и тихо. Он объясняет, как легко будет Виктору в больнице, как рад будет сам Виктор, что не признал себя побежденным.
– Тебе достаточно четырех лет ремиссии, чтобы ты почувствовал себя почти здоровым, – говорит он.
– Папа, – терпеливо возражает ему Виктор, – у меня ни разу не было даже двух лет ремиссии, и я не поеду, повторяю, не поеду в эту больницу, будь она проклята.
Звонит телефон, и Виктор отправляется на кухню, чтобы взять трубку.
– Мистер Геддес, – предлагаю я, – хотите перекусить?
– Называйте меня, пожалуйста, Ричардом, – просит он. – Бурбон у вас найдется?
Из кухни доносится голос Виктора. Он говорит:
– Дружище, не могу сейчас разговаривать с тобой. У меня здесь отец устраивает сцену. Поговори с Хилари.
– Извините, – говорю я Ричарду и направляюсь в кухню. Виктор стоит, держа телефонную трубку на почтительном расстоянии от уха. Гордон что-то кричит: из трубки доносится его громкий голос.
– Поговори с Гордоном, – обращается ко мне Виктор. – Он пьян. И не давай отцу никакого бурбона.
Виктор останавливается в дверях комнаты.
– Папа! – зовет он. – Ты не получишь здесь больше выпивки! Бар закроется, как только допьешь свое вино.
– Ты мне говоришь, чтобы я не пил? С каких это пор ты заботишься о здоровье? Посмотри, как ты живешь! Посмотри на эту кучу тряпья на полу. Наверно, у тебя нет и приличного туалета?
– Там, – отвечает Виктор, указывая по направлению ванной комнаты.
– Гордон, – шепчу я в трубку, – Гордон, с тобой все в порядке?
– То, что мы делаем, – отвратительно. Это мерзко, – говорит Гордон. Он невнятно произносит слова и не способен связно составить предложение. С минуту его голос просто гудит у меня в ушах, потом почти исчезает и доносится издалека, как будто унесенный ветром.
– Гордон, я тебя не слышу. Держи трубку ближе ко рту.
– Хочу поговорить с Виктором, – заявляет Гордон. – Мне надо. Он мой друг. Он только что сказал мне «дружище». Я хотел рассказать ему, что мы с тобой… как ты это называешь? А он не захотел говорить со мной.
– Гордон! – Я заглядываю в комнату: Виктор стоит у окна, смотрит на улицу. Я шепчу: – Гордон, ты не имеешь права так поступать. Ты не можешь рассказать Виктору…
– У меня не было друга в…
– Гордон, где ты?
– Сейчас у Кеппи. Но он собирается выставить меня. Сам не знаю, зачем пришел сюда. Эй, Хилари? Хилари, ты помнишь, что завтра у нас свидание?
– Я приеду прямо сейчас, Гордон. Дождись меня у Кеппи, хорошо?
– У нас свидание в прачечной. Страстное свидание в прачечной.
Вытягиваю из Гордона обещание, что он не уйдет от Кеппи, и вешаю трубку.
В гостиной Виктор опять курит, побалтывая вино в стакане. Обменивается со мной многозначительным взглядом, как будто меня ужасно расстроили усилия отца, пытавшегося убедить его продолжать лечение. Не могу больше переносить все эти крики и вопли. Во мне все еще теплится надежда, что, поддавшись магическому влиянию мистера Геддеса, Виктор изменит свои взгляды и согласится лечь в больницу, где получит надлежащее лечение, сможет поправиться. Но в глубине души чувствую всю несбыточность своих надежд. Достаточно посмотреть на Виктора.
Виктор подходит и притягивает меня к себе. Я обнимаю его. Он тает у меня на глазах, болезнь пожирает его тело, оно становится хрупким, как у старика или худенького мальчика.
Мистер Геддес выходит из ванной.
– А, Хилари, – говорит он с таким видом, будто совсем забыл обо мне. Виктор садится, я, пристроившись на ручке кресла, перебираю его волосы. Украдкой дотрагиваюсь до горячего лба.
– Я ухожу, – говорю Виктору, – надо проследить, чтобы Гордон благополучно добрался до дома.
– Прекрасно, – отвечает Виктор, сжимая мою руку. – Папа, ты, может, тоже поедешь? Я знаю, что последний паром отправляется через полчаса. Как раз успеешь, если поспешишь.
– Я не двинусь с места, – отвечает мистер Геддес.
– Папа, я ложусь в постель, – заявляет Виктор. – Умирающим нужен сон.
– Черт тебя побери! – вопит мистер Геддес. – Ты такой же, как твоя мать, такое же ненормальное чувство юмора.
– Кончай размахивать руками, пап. Я как-то раз спросил маму, почему она вышла за тебя замуж, и она сказала мне, что ты был таким умным парнем, совсем без предрассудков, с таким пониманием относился к людям. Она сказала, что на всем белом свете было не сыскать человека, столь восприимчивого к чужим доводам.
– Она так и сказала? – спрашивает Ричард, расплываясь в улыбке.
– Нет, – отвечает Виктор.
И снова поднимается шум и крик. Схватив куртку и шарф, спускаюсь по лестнице, а вслед мне несутся вопли мистера Геддеса. Остановившись у парадных дверей, прислушиваюсь. Очевидно, Виктор что-то отвечает отцу, но говорит, видимо, спокойно: в доме царит тишина.
У Кеппи полно народа. Пробираюсь через толпу, но Гордона нет ни среди сидящих за столиками, ни в группе мужчин, что-то оживленно обсуждающих у окна. Нет его ни в баре, ни на улице. Присаживаюсь у стойки бара и заказываю пиво Роберту, который помогает Кеппи по вечерам в конце недели.
Сам Кеппи играет в «дротики». Стоит в окружении толпы зевак; в основном это рыбаки, на головах у них шапочки с рыбацкими эмблемами. Разворачиваюсь на стуле, чтобы посмотреть, как играет Кеппи; ему везет: три раза подряд попадает в девятку. Подойдя к доске, выдергивает стрелки, а я, воспользовавшись удобным моментом, говорю: