Входим в ванную, там большая круглая ванна с медными кранами и мыльница с душистым мылом в форме клеверного листа.
– Нравятся тебе все эти древности? – спрашиваю Виктора, вертя в руках кусок душистого мыла.
Виктор, глядя в зеркало, отвечает:
– Если бы у меня был собственный дом, вся мебель была бы с бору по сосенке, вроде той, что у нас. Или обошлись бы вообще без мебели. Разбросали бы по полу подушки, – и все.
– Тебе нужен письменный стол. Как ты без него работал бы?
– А я не стал бы работать, – отвечает он. Стянув с шеи галстук, вешает его на крючок для полотенца. Потом расстегивает рубашку. Встав на колени и, прижавшись к краю ванны, засовывает голову под кран. Склонившись над ним, намыливаю ему плечи, шею и грудь. Он полощет рот, сплевывает. Глубже окунает голову, смачивает волосы. Берет у меня мыло, умывается. Отстранившись от ванны, проводит руками по влажным волосам. Протягиваю ему полотенце, и он вытирает им голову. Вытирает насухо лицо, садится на край ванны и роется в карманах в поисках сигарет. Брюки забрызганы водой. Косточки тонкие, как у птички. Кожа – как бумага. Вытянув перед собой руку, проводит по ней другой рукой, как будто это не его рука. Собственное тело кажется ему чужим, и оно стало чужим для меня. Виктор ищет сигарету, но пачка пустая. Спрашиваю, почему ему стало плохо, но он сидит молча, с закрытыми глазами.
– Хотела поехать домой вместе с ним, – говорю Гордону. Мы танцуем. Оркестр сменился. Теперь пять музыкантов играют блюзы. Певец, изрядно пропитанный пивом, извлекает из губной гармошки душераздирающие звуки, морща лоб и покачиваясь в ритм музыки. – Сколько ни пыталась доказать ему, что глупо так поступать, убедить не удалось: уперся на своем, сказал, что возьмет такси.
Гордон танцует медленно, сутуля плечи, крепко прижимая меня к себе.
– Я люблю тебя, – говорит он с такой интонацией, словно спрашивает меня о чем-то.
В груде одежды пытаюсь разыскать свое пальто и вижу в библиотеке Ричарда. Одиноко сидит в кресле, прижав ко рту салфетку. Мечтательно смотрит в окно.
– Приедете к нам попозже? – спрашиваю его. Он качает головой так, словно ему очень горько, что он остается здесь, с Эстел. Или что он не в силах проехать даже самое короткое расстояние.
– Что вы там видите? – спрашиваю его, заходя в библиотеку.
Он, опустив салфетку, шумно, протяжно вздыхает:
– Снег. Лабиринт. Северный олень из упряжки Санта Клауса, – отвечает мне.
Я уже попрощалась со всеми, кроме Гордона. Не могу заставить себя сказать ему «до свидания». Но он замечает меня у дверей и притягивает к себе.
– Мне кажется, что ты всегда уходишь, – говорит он.
– Это неправда, – возражаю ему.
– Всякий раз при нашей встрече я вижу, как ты направляешься к двери, и никогда не знаю, вернешься ли назад. Не уходи от меня, – просит Гордон. Колечки белокурых волос, выбившись из прически, завиваются над ушами легкой золотистой полоской. Никогда не казался он мне таким серьезным и мудрым. Он так молод и так печален, видно, что ему очень плохо.
– Мне надо ехать домой, – объясняю ему.
– Потанцуй еще раз со мной, – просит он, обнимая меня за талию. – Позволь мне…
Притянув к себе, целует в шею.
– Пытаешься соблазнить меня, – говорю я с улыбкой.
– Может быть, – отвечает он, – но совсем не так, как тебе кажется. Хочу соблазнить тебя, чтобы ты вспомнила, как мы были вместе, как любили друг друга. Хочу, чтобы ты проснулась как-нибудь ночью, совсем одна, и услышала бы, как шуршали простыни на моей постели, и тебе стало бы тоскливо без меня.
Прижимаю пальцы к его губам. Смотрю на этого человека, который потратил на меня столько душевных сил, и меня переполняет чувство вины, хочется попросить у него прощения.
– Гордон… – начинаю я, собираясь сказать что-то ласковое. Но голос не подчиняется мне, чего-то в нем не хватает. Подыскиваю нужные слова, но вижу, что внутри у него уже что-то оборвалось, – и замолкаю. Он отворачивается от меня, разглядывая носки своих ботинок. Тяжело вздыхает.
– Ты уже не со мной: улетела туда, где, как ты считаешь, твой дом, твое место, – говорит Гордон, отпуская меня.
Возвращаться домой тяжело. На дороге гололед, плохая видимость. Снег облепил лобовое стекло там, где не достают «дворники». Включаю обогреватель лобового стекла, но стекло тут же запотевает, приходится протирать его ветошью. Мне кажется, что я проехала не девять миль, а все девяносто; я как выжатый лимон, хотя всего только полночь. Устала от танцев. Каблук правой туфли застрял в коврике машины. Когда наконец добираюсь до дома, у меня еле хватает сил, чтобы выбраться из машины на тротуар. Так устала, что медленно бреду к парадной двери, хотя снег просто обжигает мои босые ноги холодом.
С трудом поднимаюсь по ступенькам. Не надо было столько пить. Только после трех попыток попадаю ключом в замочную скважину. Поначалу мне кажется, что ключ не поворачивается в замке по моей вине. Потом соображаю, что нижний замок открыт. Дверь заперта изнутри на задвижку. Стучу в дверь, жду, когда Виктор ответит, но в комнате тихо. Опять стучу, потом изо всех сил колочу в дверь. Зову Виктора. Прижимаюсь лицом к узкой щели под дверью. То самое, о чем думала. Газ. Теперь я кричу. Барабаню в дверь. Стучу коленом, при этом одна туфля сорвалась с ноги и летит вниз. С такой силой налегаю на дверь всем телом, что не удивилась бы, если бы она зашаталась или треснула пополам.
– Ты не имеешь права так делать! – ору я. – Нельзя так! – Я охрипла от крика. Вконец обессиленная, опускаюсь у дверей на пол, плачу, меня бьет озноб, колочу пятками по полу, кусаю пальцы. Вновь и вновь зову Виктора. Без конца повторяю его имя. Бессмысленно твержу: «Нет, нет, нет», – как будто меня кто-то услышит.
Потом изнутри до меня доносятся какие-то звуки. Хрипло, по-обезьяньи, визжу.
Виктор медленно открывает дверь, ядовитый запах газа вырывается на лестничную площадку. Он стоит передо мной, обнаженный по пояс, отцовские брюки подпоясаны ремнем.
– Я тебя убью! – ору я, прыгая на него. Он отступает в комнату, и мы оба сваливаемся на пол: я – сверху; колочу его, дергаю за волосы. Он сначала слабо сопротивляется, но быстро сдается. Получив сильный удар в живот, в ответ даже не напрягает мышц. Приподнявшись, дотягиваюсь до бокала с вином, стоявшего на кофейном столике, и сбрасываю его на пол. У него только отваливается ножка, тогда хватаю его и еще раз бросаю на пол, – он разлетается на тысячи мельчайших кусочков.
– Мы перебили уйму вещей, – говорит Виктор. Я сжимаю его в объятиях, он убаюкивает меня, нежно прижав к себе. Водит руками по моей спине, как будто ищет что-то.
– Прости, Виктор, прости, – глажу его по животу, в который ударила с такой силой и который так болел сегодня вечером. Покрываю поцелуями мягкую кожу, веснушки, столь памятные мне, плоскую, темную впадинку. Перед глазами с бешеной быстротой проносятся тысячи образов, помню до мельчайших подробностей, как выглядел Виктор раньше, когда мы любили друг друга. Прижимаюсь щекой к его животу. Сжимаю в объятиях его бедра. Жгучая боль, как молния, пронизывает мое тело, я издаю дикий вопль.
– Если останемся здесь, умрем оба, – говорит Виктор.
Усаживаемся рядышком в вестибюле, касаясь друг друга коленями.
– У меня была надежда, что ты все-таки сбежишь с Гордоном, – говорит Виктор.
Он не смотрит на меня, взгляд его сосредоточенно устремлен вдаль, куда мне нет доступа.
– Когда ты догадался?
– Не знаю. Не могу назвать точный день или час. Просто как-то раз мы были у него, я поднял глаза, а ты стояла с ним рядом, – кажется, делала на кухне сэндвичи. И ты посмотрела на него с тем же выражением, с каким раньше смотрела на меня. И я подумал: «Все понятно, они любовники».
На стене, подвешенная на двух крючках, светится неоновая трубка. Она непрерывно мигает и жужжит, как будто в ней насекомое. У меня полная пригоршня мелких монеток, которые я изо всех сил бросаю в трубку, но все время промахиваюсь.
– Ты не сердишься? – спрашиваю я.