— Это не из-за слабости воли, а из принципа, — возразил ему Сурат. — Человек любит делать все назло, наперекор запретам. Помню, когда мы, бывало, в детстве купались в хаузе, отец заранее журил нас и предупреждал, чтобы мы не мочились в воду. А мы нарочно, как залезем в воду, начинали мочиться. А если бы он нам ничего не говорил, мы бы, может, и не делали этого… Наверно, и вы тоже так поступали. Как можно это назвать?
— Невежеством, — сказал Хатам.
— Давайте-ка выпьем за ваш тонкий юмор, — сказал Умид, разливая в рюмки вино.
Умид залюбовался танцем девушки, легко кружащейся на широкой площадке, которую плотным кольцом обступили гости, подзадоривающие ее выкриками: «Ду-о-ост!!» — и ритмичным хлопаньем в ладоши. Он так загляделся, что нечаянно опрокинул рюмку. Вино пролилось на скатерть.
— Вот теперь похоже, что мы на свадьбе! — воскликнул Сурат и откупорил следующую бутылку. — Я бы согласился прожить всего пять дней, лишь бы испытать все мирские удовольствия. А как ты считаешь?
— У меня полно работы, дружище, за пять дней не управиться, — сказал Умид, посмеиваясь.
— Ох-ха-ха-ха!.. Работы много, значит?
— Представь себе. Некогда думать, что этому миру когда-нибудь придет конец.
— Ох-ха-ха!.. Маладес!..
— Давайте выпьем за то, чтобы ни один час нашей жизни не был потрачен зря, прошу вас, — сказал Хатам и встал, покачиваясь.
Исполнили его просьбу. «Стоп, стоп, стоп…» — сказали рюмки, становясь на свои места.
Той был в самом разгаре. Гости плясали под аккомпанемент дойры, пели. А те, кто постарше, разморенные выпитым и вкусной едой, ковыряли в зубах спичками, предаваясь пищеварению, и с наслаждением внимали веселым песням и музыке.
Умид начал беспокойно ерзать на месте, поглядывая по сторонам и думая, как бы незаметно уйти. Взглянув на ручные часы, он отодвинул стул и вышел из-за стола.
— Куда ты? — спохватился Хатам. — Снова исчезаешь?
— Пора бы домой, — заметил Умид нерешительно.
— Куда спешить? Ведь веселье только начинается! Я бы еще понял, если бы тебя ожидали дома жена, дети!..
— Мне надо идти, — сказал Умид и снова посмотрел на свои часы.
— Лучше выпей! — сказал Хатам, подавая ему рюмку.
Умид отстранил его руку:
— Не могу больше. Норма.
— Может, опять решил пойти на рандеву к своей… бабушке?.. — насмешливо спросил Сурат, делавший вид до сих пор, что не обращает на них внимания.
Умид медленно обернулся и пристально посмотрел на Сурата. Не спуская с него колючих глаз, взял из рук Хатама рюмку и залпом выпил. Резко поставил ее на стол.
— Ты что-то непочтительное сказал про мою бабушку? Про мою уважаемую бабушку, которой больше ста лет? Или мне показалось? — спросил он, процеживая слова сквозь зубы, и взялся за воротник Сурата, будто проверяя на ощупь, из какого он сшит материала. — Ты решил подшучивать над ней? Или мне так послышалось? Отвечай, пижон!
Хатам взял его под руку и оттащил в сторону, уговаривая:
— Умиджан, мы решили уходить, пошли. Нам пора домой…
Они отыскали жениха среди свадебной суеты и, пожелав ему всех благ, какие только имеются на свете, распрощались с ним. Глядя на них, и Сурат тоже решил уйти со свадьбы. До троллейбусной остановки ему было по пути с ребятами. Он догнал их в тот момент, когда Умид безуспешно старался объяснить Хатаму, что ему надо немножко задержаться, что должен кое с кем встретиться. А Хатам, считая, что Умид пьяный, не хотел оставлять его одного. Тогда Умид сделал стойку и прошел по земле на руках, чтобы доказать, что он нисколечко не пьян. Хатам засмеялся и махнул рукой: «Черт с тобой, делай что хочешь!» Умид пожал ему руку, кивнул Сурату и побежал в обратную сторону, туда, где над тускло поблескивающими от лунного сияния крышами на фоне сиреневого неба, усеянного звездами, чернела, косматясь, словно туча, огромная крона старой чинары.
Хатам и Сурат постояли немного, пока фигура Умида не исчезла в темноте, потом, обнявшись, пошли вдоль улицы, горланя песни.
В пору саратана прохлада ночи особенно приятна. Все живое, измученное, истомленное за длинный день жарой, теперь отдыхает и блаженствует. В водоемах на разные голоса начинают квакать лягушки, сидевшие полусонно весь день под листьями лопухов, растущих у кромки берега, или в норках, вымытых водой. А в садах и на клеверных делянках пиликают на все лады на своих скрипках кузнечики и сверчки.
Умид вышел на вымытую асфальтовую дорогу, блестевшую, как черная шелковая лента. Сюда уже не доносился свадебный гомон. По ту сторону дороги высокий берег арыка, за которым большой яблоневый сад. И только вдалеке, за садом, чернеют силуэты высоких домов с погашенными окнами. С этой стороны от дороги — дувалы, мазанные глиной, перемешанной с саманом, калитки, переулки, тупички махалли Оклон. Если идти вон туда, вправо, прямехонько придешь ко двору, где жил Пулатджан-ака, где, видимо, теперь живет Хафиза с бабушкой. Хафиза будет возвращаться по этой дороге. Умид подождет ее под чинарой, как обещал. Умид взбежал на высокий берег, образовавшийся от ила, выбрасываемого со дна арыка при его чистке, и стал в тени чинары. Толстая кора дерева была иссечена глубокими извилистыми бороздами, напоминавшими морщины старого человека. Умид притронулся к ним рукой и мысленно поздоровался с деревом, как с другом, с которым давным-давно не виделся. Он хотел поговорить с ним, рассказать, где теперь живет, почему так долго не приходил к нему. Но в этот момент в переулке, откуда сам только что вышел, послышались чьи-то торопливые шаги. Он не мог увидеть, кто там идет, но по их легкости догадался, что это девушка. Гулко застучало сердце. Умид бросил в арык сигарету, которую только что зажег. Она, зашипев, погасла, вода подхватила ее и унесла в свое темное ложе. Хафиза успела заметить красную дужку, прочерченную огоньком, и нисколечко не испугалась, когда Умид неожиданно вышел из тени.