Выбрать главу

— Вы понапрасну здесь стоите, Умид-ака, до свидания, — сказала она и, даже не остановившись, не поглядев на него, торопливо проследовала мимо.

— Хафизахон! Подождите! Я ведь вас ожидаю… — вырвалось у Умида само собой, и он пустился догонять ее.

— Позади идут наши соседи, — бросила Хафиза, быстро обернувшись.

— Погодите минутку, мне сказать вам надо…

— Они увидят, могут плохое подумать. Если хотите, приходите завтра в центральную библиотеку. Я буду там заниматься до двенадцати. До свидания, — сказала Хафиза и побежала, резво застучав по асфальту каблучками.

Умид остановился и долго глядел ей вслед. Задумавшись, он даже не заметил невысокого паренька, который, проходя мимо, подозрительно оглядел его и еще несколько раз обернулся. Потом прошли, шурша платьями, какие-то женщины. Вскоре в отдаленье смолкли их голоса.

Оставшись один, Умид вернулся к чинаре, приник к грубой коре щекой, гладя руками необхватный ствол…

Когда Умид босиком бегал по этой дороге, тогда еще не заасфальтированной и пыльной, это дерево было уже огромное, могучее, величественное. Когда Умид подрос и стал ходить в школу, оно было такое же, ни капельки не изменилось. А потом Умид поступил в институт, и его дороги давно не пролегали в эти края. Но крону этой чинары он часто видел издалека, и ему вспоминалось детство. Ведь детство, каким бы оно ни было, всегда притягивает, словно сказка…

Умид долго не мог попасть ключом в замочную скважину. Наконец калитка отворилась, гостеприимно впустив его во двор. Умид прошел прямехонько к колонке и подставил голову под ледяную струю.

Он чувствовал себя отвратительно. Вначале вроде бы ничего, а потом развезло. Последняя рюмка сказалась… Еле добрался до своей махалли. А как добирался? Кажется, какой-то парень подвез на «Москвиче»…

«Хорошо, что Хафиза не остановилась, — думал Умид. — Что бы она могла подумать, если б я при ней так раскис? Хорошо, что не остановилась…»

Прямо здесь, у крана, Умид разделся. Вода сбегала с волос, холодными струйками щекотала тело. Положил брюки, сорочку на перильце сури, стоявшего под вьющимися виноградными лозами. Ветерок обволакивал тело приятным холодком. Голова кружилась меньше. И все же земля ускользала из-под ног. Медленно кренилась, начинала задираться одним краем к небу. Но дома почему-то стояли, не рушились. И деревья не летели в преисподнюю, выдернутые с корнем. Умид ухватился одной рукой за сури, чтобы не упасть, и сел. С неприязнью подумал о Сурате. Из-за него выпил лишнее. Над бабушкой вздумал насмехаться! Надо было врезать ему разок.

Сурата Умид еще с первого курса недолюбливал. Не подавал виду, конечно, но недолюбливал. Замечал за ним ехидство и двуличие. Может, другие не замечали, а он замечал. Иногда даже могло показаться, что Сурат хочет сделать добро кому-то, а на самом деле он своим «благодеянием» унижал человека. К примеру, подойдет к тебе, непременно в присутствии девушек и товарищей, и соболезнующе этак скажет: «Братец ты мой, ведь у тебя рубашка совсем износилась, в локтях вон дырки, да и воротник не первой свежести! Если хочешь, дам тебе взаймы денег, купи себе рубашку. Со стипендии отдашь…» А однажды, Восьмого марта было дело, Умид по пути в институт купил букетик фиалок в цветочном лотке. Преподнес его первой встретившейся в коридоре сокурснице и поздравил с праздником. А Сурат вдруг оказался тут как тут. «Братец! — говорит Сурат. — Фиалок сейчас везде полным-полно. Дать тебе денег? Купи порядочных цветов для своей девушки…» Умид едва удержался, тогда, чтобы не двинуть его по скуле. Может, не надо было сдерживаться — глядишь, и другим человеком сделался бы Сурат. А ныне каким был, таким и остался. О чем бы разговор ни зашел, все переводит на деньги. Своими манерами, рассуждениями, умением прожигать жизнь этот парень определенно напоминал бывших владельцев знаменитых торговых рядов в Ташкенте. Умид тоже в свою очередь не упускал случая, чтобы подколоть его. Иногда он ему говорил: «Из-за одной копейки, дружище, ты готов ползать на коленях, чтобы зубами подобрать ее…»