Бабушка часто говаривала Умиду, что его мать вовсе не умерла, а всего только переселилась в мир иной, намного лучший, чем этот. Там, в раю, где теперь она живет, по одной реке течет парное молоко, по другой — шербет, по третьей — душистый мед. Эти рассказы в какой-то мере утешали жившего впроголодь и мечтавшего о том дне, когда он сможет вволю наесться, мальчика. Он радовался за мать, что ей теперь не приходится на дымном очаге варить свеклу, пить отвар вместо чая. Белые голуби приносят и расстилают перед нею белоснежный дастархан, на котором тотчас появляется все, что она только пожелает.
А временами Умида одолевали гнетущие, грустные мысли. Ему хотелось в рай, к матери. Проснувшись по ночам, он часто плакал от обиды на нее. «Неужели она совсем-совсем позабыла про своего сына? — думал он. — Почему же она хоть разочек не заглянет в этот мир, чтобы увидеть своего маленького Умида?..» Он донимал этими вопросами бабушку, возившуюся у очага или занятую какой-нибудь другой работой, и часто сердил ее этим. Она прогоняла его, чтобы он не путался под ногами и не мешал заниматься делом. Тогда он забивался в какой-нибудь угол и горько плакал.
Иногда мать являлась Умиду во сне. Но как он ни хватал ее за подол, ни обнимал, заливаясь слезами, ее колени, она не брала его на руки, не уносила с собой. Всякий раз уходила, оставив его одного. И когда он просыпался, подушка оказывалась мокрой от слез, а постель вся раскидана. Часто около него оказывалась бабушка, она ласково что-то приговаривала и прикладывала к его разгоряченному лбу прохладную руку.
Позже, когда подрос, когда узнал, что с того света люди не возвращаются в этот бренный мир не потому, что не хотят, а просто не могут, Умид перестал обижаться на мать. Но теперь он еще больше переживал оттого, что она, наверно, хочет вернуться, а ее кто-то не пускает. Теперь он нисколечко не сомневался, что мать ни на мгновенье не забывает про своего маленького Умида и очень скучает по нем, и думал-гадал, как бы сделать такое, чтобы мать вызволить оттуда и она возвратилась бы в свой дом, опустевший и неприютный без нее. Он строил всякие фантастические планы, даже когда пошел в первый класс. Сидит, бывало, на уроке, а сам в окно смотрит и думает. Иной раз случалось, глядит прямо на учителя, объясняющего урок, а спросят, о чем разговор был, ни слова сказать не может. В школе считали его очень рассеянным. Учителя сетовали при встречах с его отцом или с бабушкой, что парнишка всегда держится в стороне от сверстников, не принимает участия в шумных, веселых играх. Наслушавшись этих разговоров, бабушка говорила внуку, чтобы он резвился с другими ребятишками. На что Умид отвечал: «У них у всех есть мамы, им и весело… А мне-то что веселиться?» И бабушка, порывисто прижав его к своей груди, целовала внука в мягкий висок и утирала слезинку с его щеки.
Ложась по вечерам спать, едва погаснет свет в комнате, Умид слышал песню, которую напевала мама у его колыбельки. Она начинала звучать вначале тихо, где-то под потолком, потом становилась громче, переместясь к его изголовью, шелестела в ушах, в сердце, успокаивая, чаруя. Она жила в нем самом, эта песня, услышанная им впервые еще младенцем, когда он лежал в люльке — беленчаке, подвешенной на веревках к потолку, и только-только начинал познавать мир, протягивая ручонки к яркоцветастым широким рукавам матери, и улыбался, если удавалось зацепить их пальчиком. Он слышал эту песню и тогда, когда научился уверенно держаться на ногах и, стоило матери отвернуться, норовил убежать на улицу. Она сама подбирала слова к той песне, складывала, будто кирпичик к кирпичику, и у нее получилась колыбельная. Мамина колыбельная. Умид запомнил ее.