— А вон те, едва-едва синеют вдалеке… Что это за горы?
— Их у нас называют Кураминскими и еще Чаткальскими горами.
— Молодец! Спасибо твоему отцу, вырастившему тебя! — воскликнул с восторгом бородач, хлопнув братца Хакима по плечу. — Ты хорошо знаешь свой край, — значит, любишь его. Без сомненья, ты станешь геологом. Будь здоров и счастлив, сынок! Ты истинный сын своей страны… А ведь есть у нас такие люди, которые состарятся в своем городе, не зная толком, как именуют соседнюю улицу. Надо знать землю, на которой живешь… — Он поглядел на своих товарищей, занятых делом (кто писал что-то в журнале, кто раскладывал на чистом лоскутке какие-то камни), и задумчиво промолвил: — Я тоже свой Ярославль знаю как свои пять пальцев. Каждый квартал, каждую улочку… Куда хошь сведи меня, с завязанными глазами найду дорогу к дому… Соскучился я по нашему красавцу Ярославлю. Поскорее бы управиться с делами да укатить к матушке-Волге, в свой Ярославль!..
Вот так брат у Хакима! Умид с восхищением смотрел на него. Вот бы так знать свой Ташкент! А Умид, конечно, много знает о своей махалле да об Оклоне, где бабушка живет. А другие улицы его и не интересовали ни капельки. Прав пожилой геолог, и слова его справедливы. Умид и сам так считал до сей поры: мол, зачем мне другие улицы, если никто из близких там не живет. И теперь вот приходится прятать глаза, тревожась, что пожилой геолог догадается по его взгляду, что он так думал…
А бородач все спрашивал и спрашивал, при каждом удачном ответе парня восторженно восклицая и шумно ударяя себя по коленям.
— А какие реки пересекают вашу долину?
— Ниязбаши-сай, Тугунбаши-сай, Камчин-сай, — почти не задумываясь, ответствовал братец Хакима.
— Отменно! — воскликнул бородач и зычно захохотал, восхищенно сверкая глазами. — Вот тебе, братец, на память, держи! — и он, вынув из нагрудного кармана, отдал двоюродному брату Хакима свою авторучку с золотым пером.
На обратном пути в кишлак Умид был молчалив и размышлял о том, что этот парень, видимо, исходил пешком всю свою долину. И не просто глазел, а запоминал… Оказывается, родной край прекраснее и интереснее любых самых красочных альбомов, которые Умид так любил рассматривать в школьной библиотеке.
Через неделю Умид и Хаким вернулись в Ташкент и привезли массу впечатлений. Может, они еще бы погостили в Охангаране, да кончились летние каникулы.
Однажды, вернувшись из школы, Умид сделал все, что велела мачеха, и отправился на улицу поиграть с мальчишками. К нему подбежала Нури, соседская девочка. «Я слышала, ты ездил в Охангаран. Расскажи, что ты там видел?» — попросила она. И Умид начал рассказывать, упершись одной рукой в бок, другою жестикулируя, смеясь, а порой потирая лоб, словно силясь что-то вспомнить, — ну ни дать ни взять взрослый человек.
А поодаль, возле калитки, стояла Фатима с женщинами — слушала сплетни, рассказывала сама, что знала. И не сводила глаз с Умида, разговаривавшего с девочкой. «Будь ты неладен, — думала она. — Ты постепенно взрослеешь, а я по простоте душевной и не замечаю этого. А держится-то как при девочке, вы только посмотрите на него. Ах, чтоб твое лицо ветром иссушило! Как вырастет, пожалуй, перестанет и считаться со мной вконец. Приведет в дом жену, вдвоем сживут меня со свету, — вконец растревожилась женщина. — С каких пор это ты научился так разговаривать с девчонками? Чтоб тебя земля проглотила! Погоди ж ты, я вырву у тебя сердце и набью твое брюхо соломой! Думает, коль стал почитывать книги, уж и грамотный сделался, негодник! Девчонки в голову тут же полезли…»
И мачеха с того дня точно ошалела.
Не стерпев подзатыльников, слезливых причитаний и проклятий, Умид снова подался как-то в Оклон. Он знал, что бабушки дома нет. Да и ребят, с которыми некогда сдружился, он не надеялся увидеть: днем они занимались в школе, а вечерами помогали дома по-хозяйству. Заночевал у тети, а утром ей надо было идти на работу, и он вернулся назад. Пришел пораньше, чтобы не опоздать в школу.
— Что, не пришелся ко двору тетке? — спросила Фатима.
Умид промолчал, стоял потупившись.
— Не нашлось у нее куска хлеба для тебя?
Умид утер рукавом нос. Не вымолвил ни слова. Он знал, что говорить что-либо бесполезно. Этим ее еще пуще раззадоришь.
— Что молчишь? Наверное, устал сплетничать про меня, — мол, мачеха такая да сякая?..
Умид помалкивал, предчувствуя грозу.
— Ты же, сморчок, имеешь голову с кулачок, не можешь еще себе куска хлеба раздобыть, а уж с девчонками разговаривать? Из тебя ведь никогда не выйдет человека! Даже полчеловека! Ты всего-навсего ненужный лоскуток, оставшийся после шитья! Мальчишку, который выйдет в люди, сразу заметно. А ты, олух, проведешь свою жизнь, прислуживая кому-нибудь, таская мешки или подметая улицу!..