Чотир-хола пригласила Умида к себе пить чай, но он поблагодарил ее и вошел к себе во двор. Поднявшись на балахану, разделся. Вышел на веранду в одних трусах. Подвесил к железному крюку кожаную грушу и, делая короткие интервалы, начал осыпать ее сериями ударов. Он сетовал, что мышцы постепенно теряют эластичность. Удары не имеют былой резкости. Уже больше полугода Умид не был на тренировках: то пришлось корпеть над дипломной работой, теперь надо готовиться к поступлению в аспирантуру. Если раньше Умиду все же казалось, что не сегодня-завтра он соберет свои спортивные причиндалы и, уложив в сумку, отправится во Дворец спорта на тренировку, то теперь он уже понимал, что неистовые схватки на ринге, радость побед и горечь поражений остались позади, отошли в прошлое. И чтобы хоть сколько-нибудь сохранить спортивную форму, он время от времени упражнялся дома.
Когда кожа на нем залоснилась от пота и дыхание стало учащенным, Умид сорвал с рук перчатки и, швырнув их в открытую дверь на койку, ухватился руками за перильце веранды и спрыгнул на землю. Подошел к водопроводу, находившемуся у виноградных кустов, и вымылся под мощной ледяной струей, чувствуя, как тело, постепенно остывая, наливается бодростью и силой.
Утеревшись махровым полотенцем, Умид лег на кровать поверх шерстяного колющегося одеяла и стал перечитывать письмо. И тут его осенило. Ведь приятель, пригласивший на свадьбу, живет в махалле Оклон. В той самой махалле, где жил Пулатджан-ака, чью дочку он сегодня встретил. Умид теперь не сомневался, что это была именно она. Умид резко вскочил, под матрацем жалобно скрежетнула пружина. Стоя перечитал адрес. Оклон. Улица Гульзар, двенадцать.
В этой махалле прошло его детство…
Умид бережно положил письмо на стол и начал перелистывать купленные книги знаменитого селекционера академика Прянишникова. А из головы не выходила мысль: «Как же ее зовут?» Ведь в детстве, наверно, приходилось участвовать в одних и тех же играх, делать набеги на соседские бахчи, на которых раньше, чем у других, начинали поспевать арбузы и дыни…
Глава вторая
«ОБРЕТУ ЛЬ Я РАЗУМ И ПОКОЙ…»[4]
Умид с раннего утра отправился в город и обошел почти все магазины, пока разыскал для приятеля свадебный подарок. Всякий раз, когда приходилось выбирать для кого-нибудь подарок, это доставляло ему массу хлопот. Не умел он этого делать и никак не мог научиться.
Умид подъехал к условленному месту, где его дожидался Хатам. Умид увидел приятеля издали и, не выходя из троллейбуса, замахал ему рукой. Тот успел вскочить в едва не прищемившую его дверь. Они поехали в Оклон.
Уже начинало вечереть, и в городе стало прохладнее. Часы «пик» миновали, на улицах народу заметно поубавилось. Даже в троллейбусе было свободно. Умид и Хатам сели на последнем сиденье. Молчали. Умиду не хотелось разговаривать от усталости: он весь день провел на ногах. Приятно было сидеть, полузакрыв глаза, и стараться вообразить предстоящие встречи, отделенные какими-нибудь двадцатью минутами…
Хатам помалкивал, желая этим выразить недовольство. Умид сегодня приехал чуть свет к нему домой и, не считаясь с тем, что он уже собрался ехать на рыбалку, уговорил пойти на свадьбу в махаллю Оклон, которая расположена на другом конце города, где Хатам никого не знает. А Хатам давно уже вменил себе за правило не ходить туда, куда не звали. Не говоря уже о таких местах, где нет ни одного знакомого.