– А ты не слышал? Три года, как похоронили.
– А жена?
– Жена ничего, – сказал Зятек, – болела, с суставами что-то, теперь вроде нормально.
Он сидел неподвижно, только взгляд пару раз чуть заметно скользнул в сторону, за плечо Тимуру.
– Ты не дергайся, никто не войдет, – успокоил Тимур, – там нет никого. Ни одной живой души.
Разговор шел странный до абсурдности: сидят два человека, мирно беседуют, новостями обмениваются – а потом один другого убьет. Он, Тимур, убьет Зятька. И оба это знают. Потому, наверное, и возникла долгая, глухая, безнадежная пауза.
– Ну что, – хмуро вздохнул Зятек, – насколько я понимаю, на этом суде защита не предусмотрена?
– Защищайся, – разрешил Тимур. Теперь ему торопиться было некуда.
– Вы ведь сами сговорились меня убить, – укорил Зятек, – что мне оставалось делать?
И опять Тимур про себя похвалил собеседника: молодец, не стал ваньку валять, по делу высказался.
– Но ведь было за что.
– За Макарыча, да? Но я там при чем?
– А вертушку не ты навел?
– Ты уверен?
Тимур усмехнулся:
– А ты – нет? Тебе что, про Хроменко не донесли?
Он в упор смотрел на Зятька и видел, как тот бледнеет, как тяжело молчит, сглатывая так и невырвавшиеся слова. На еще один вопрос силы все-таки нашлись:
– Верку – ты?
– А кто же еще? – сказал Тимур. – Она же на меня охотилась.
– Вот, б…, жизнь, – с угрюмым отчаянием произнес Зятек, – когда-то были вместе, а теперь мочим друг друга.
Прозвучало искренне, но Тимура не тронуло. Это они с парнями и Макарычем когда-то были вместе, а Зятек сбоку, сам по себе. Они отвечали друг перед другом, а он перед тестем и разными начальниками. Водку, правда, пили коллективно, но водка не дружба, водку мало ли с кем пьешь.
Зятек поднял глаза. Взгляд у него был затравленный.
– Все из-за Макарыча началось, так?
Тимур согласился:
– Примерно так.
– Но я там был ни при чем. Я вообще не знал про Макарыча. Позвонил генерал, велел дать информацию: когда и куда уйдет переводчик. Я же под ним ходил, под генералом. Родина велела! Слушаюсь, будет исполнено. Откуда мне было знать, что Макарыч пошел в тот же кишлак?
– Генерал знал?
– Он мне не докладывал. Он только Крючкову докладывал, напрямую.
– Где он теперь?
– На Кипре.
– Загорает?
– Живет. У него дом под Лимасолом, четыре гектара и пляж.
– Цветы разводит?
– Какие там цветы… Старая школа: пьет водку, ругает демократов и рубится с охраной в домино.
– В Москву наезжает?
– Редко. На хрена ему Москва. У него теперь другая жизнь. Гватемальский паспорт, счет в Лихтенштейне, вилла на Кипре, сын в Лондоне. Типичный русский патриот.
– Хорошо устроился, – бесцветно сказал Тимур. Не осудил и не одобрил, просто констатировал.
Видимо, Зятек ожидал улыбку и, не дождавшись, слегка поплыл. То ли потерял нить поведения, то ли напряжение сказалось. Он вдруг вспомнил:
– Утром мой парень на станции умер – тоже ты?
– Это не твой парень, – покачал головой Тимур, – это подстраховщик. К нему ничего не имею, но ведь он за мной приехал.
– Следующий, выходит, я?
Тимур поинтересовался:
– А что, есть варианты?
Пауза была долгой. Потом Зятек глухо проговорил:
– А ты что делал бы на моем месте? Ждал, пока убьют?
– Плохо вышло, – почти посочувствовал Тимур, – ты сам себя подставил. Ведь Лешка тебя простил. Освободил меня от слова. А нас с ним только двое оставалось. Я сюда приехал мириться, черту подвести. А теперь Лешки нет, значит, и прощать тебя некому.
То, что произошло дальше, было неожиданно. Зятек долбанул лбом по столешнице и громко, зло завыл.
– Мудак! – закричал он. – Зачем? Зачем я это сделал? Мог же нормально разрулить!
– Мог, – согласился Тимур, – а теперь – сам видишь.
Он понимал истерику совсем неслабого мужика. Тот не каялся, не сожалел о людях, убитых по его желанию или прямому приказу, даже себя не жалел – он искренне и горько оплакивал собственную страшную ошибку.
Тимур смотрел ему в лицо, но больше на ладони, следил, не опустятся ли ниже столешницы – наверняка в ящике на всякий случай лежит ствол, а сейчас возник как раз тот самый случай. Но нет, руки были на виду.
Зятек вдруг успокоился.
– Погоди, – попросил он, – минуту подумать дашь?
– Минуту дам.
Любопытно, подумал Тимур, сколько людей в мире стоят и под петлей, и под расстрелом, но даже в последнюю свою минуту не умирают, а живут, не верят, что сейчас все кончится. Кто чуда ждет, кто ищет выход, кто надеется, что, жестоко напугав и тем самым как бы уже наказав, в последний момент все же помилуют. Полчаса назад, когда двое ментов везли, а потом вели его на убой, он сам искал выход. Но он был спокоен, как снайпер перед выстрелом, это спокойствие на краю гибели в них вколачивали еще на учебе, убедительно объясняли, что пока человек мыслит трезво, у него есть шанс. Практически всегда есть. Только надо свою последнюю минуту использовать с умом, тогда она, глядишь, и не окажется последней. К ним приводили людей, избежавших смерти в безнадежных ситуациях, спасшихся из тюрьмы, из плена, один вообще ушел из-под расстрела. Мужик был интересный, уже старый, но крепкий, и рассказывал все очень толково. Его расстреливали не немцы, а свои, был у него личный враг, особист, он до мужика добрался, когда тот заночевал у деревенской бабы. Дело было обычное, но особист надавил на трибунал, выжал смертный приговор и собирался сам привести его в исполнение. Мужика предполагалось шлепнуть назидательно, перед строем, зачитали приговор, но тут началась стрельба, полвзвода разбежалось, пришлось все делать второпях. Яму, правда, вырыли заранее, приговоренного поставили на край, особист велел встать на колени – и вот тут мужик словил свой шанс. Встать-то он встал, но лицом не к яме, а к расстрельщику, и пока тот, приказывая повернуться затылком, опустил пистолет, швырнул ему в глаза горсть песка, вскочил, долбанул ногой по яйцам и, как был, босой и в нижней рубахе, бросился в ближайший кустарник. Никто за ним не гнался, ребята для порядка пару раз пальнули вслед и, естественно, не попали: особист для них был чужой, а смертник свой, и вины его они не видели, к бабе на ночь не ходил только тот, у кого бабы не было.
Видимо, Зятек свою минуту использовал с умом, потому что произнес спокойно:
– Поторговаться можно?
Время тянет, надеется на внезапный шанс? Но никто случайно не войдет, а песком Зятек не запасся.
– Попробуй, – согласился Тимур.
– Я хочу выкупить свою жизнь, – сказал Зятек, – у меня много чего есть, но на хрена оно покойнику. Я понимаю, деньги тебе не нужны, а понадобятся, достанешь. Но я предлагаю не деньги. Я предлагаю другую жизнь, совсем другую. Хочешь дом на море, не на этом, а на настоящем – вот тебе дом. Хочешь в Австралию слетать – лети. В Париж на выходные – пожалуйста. Так у нас живет, может, один процент, даже меньше. И я так живу. Только в Австралию не летаю, времени нет.
– А мне на хрена Австралия?
– Это к слову. Я же не знаю, чего ты захочешь. Может, дачу в Испании, может, вертолет. Каждую неделю двадцать тысяч баксов – вот такая зарплата.
Тимур никак не среагировал, и Зятек тут же надбавил:
– Тридцать!
– И что делать за эти деньги?
– Ничего не делать. Я – президент фонда, а ты будешь вице-президент, вот с такой зарплатой.
– Деньги хорошие, – сказал Тимур, – а где ты их возьмешь?
– Какая тебе разница – ты же свое получишь.
Тимур ничем не показал, что фраза ему не понравилась. Но Зятек почувствовал. И понял: не та ситуация, чтобы темнить.
– У меня Фонд помощи силовикам. В смысле ветеранам. И деньги к нам идут каждый день.
– Меценаты добрые?
– Они, может, не добрые, но на нары не хотят. Ведь силовики, это кто? Следствие, прокуратура, налоговая, таможня, само собой, ФСБ. Все силовые ветераны у нас. А ветеран – это же не пенсия, это связи. И методика самая простая. Какого-нибудь олигарха или чиновника взяли за задницу, и он ищет, кому дать. Но кто возьмет? Взятка – дело криминальное, на червонец потянет. Зато благотворительный взнос в Фонд помощи ветеранам – вполне благородная акция. А уж кому мы оказали помощь, наше дело.