Я терпеливо слушаю и молча курю. Он спрашивает:
- Ну, что вы на это скажете?
- Я тронут вашим великодушием, но, пожалуй, рискну обратиться в посольство.
Рыжий удивленно смотрит на меня и хладнокровно интересуется:
- В сущности, вы что себе воображаете?
- Абсолютно ничего, - поспешно уверяю я. - Не стану отнимать у вас время на интимные подробности, но воображения-то мне как раз всегда не хватало.
- Чего же вы ждете? Что я предложу вам место директора? Или мое собственное?
- Я не настолько требователен. Но швейцаром быть не собираюсь - хотя бы потому, что не хочу смущать душевный мир покойной мамы.
- Вы, кажется, считаете, что эконом куда выше швейцара?
- Именно. Это опять-таки интимные подробности, но позвольте вас поставить в известность, что у меня высшее образование, я знаю три языка и в швейцары не пойду даже к вам, при всей моей признательности.
- Бросьте лицемерить, - все так же спокойно говорит рыжий, - я уже сказал, что не нуждаюсь в благодарности. Но апломб у вас не по рангу.
- Вы упорно толкаете меня на путь исповеди. Если я стал каптенармусом, то потому, что толковый человек на такой должности может иметь доход побольше, чем какой-нибудь профессор или, скажем, директор кабаре.
- Понимаю, друг мой, понимаю, - кивает хозяин. - Откровенно говоря, я сразу понял, что хотя драться вы и не умеете, зато не лишены иных талантов. Но я не могу предложить вам место, где можно воровать с большой прибылью. Не то что не хочу, а не могу. У меня таких мест просто нет.
Я апатично молчу, будто не слышу, и он добродушно осведомляется:
- Надеюсь, я вас не огорчил?
- Вовсе нет. Но и вы вряд ли огорчены моим отказом. При нынешнем уровне безработицы место швейцара будет пустовать недолго.
- Вы угадали. Если меня что-то беспокоит, то только ваша участь.
Надо бы поинтересоваться, с каких пор моя скромная персона занимает такое место, мало ему других забот, что ли, но вопрос кажется мне нетактичным, и я замечаю:
- Мою участь будет решать посольство.
- Да, конечно, - энергично отзывается рыжий, будто он только теперь сообразил, что существует посольство. - Но я должен вас предупредить, что до него не так просто добраться...
- Вы знаете адрес?
- Примерно... Но это неважно. Важно другое: путь от моей конторы до вашего посольства не близкий, и на этом пути всякое может случиться с человеком, у которого нет даже паспорта...
- И все-таки я готов рискнуть.
Он лениво встает с кресла и отходит к столу.
- Вы хорошо представляете себе размеры этого риска?
- Может быть, не совсем, - признаюсь я. - Но стоит ли раньше времени дрожать от страха, если другого выхода у меня все равно нет?
И поскольку аудиенция явно окончена, я тоже поднимаюсь с удобного кресла.
- В таком случае ступайте в посольство, - добродушно советует хозяин. - Да-да, ступайте! И да хранит вас бог!
В знак прощанья он поднимает руку, я вежливо киваю и направляюсь к двери, отмечая на ходу, что чувствую себя куда лучше. Порция виски, пара сигарет и отдых в удобном кресле заметно подняли мое настроение. Уверенным шагом я покидаю кабинет. И попадаю в лапы горилл. Наверное, они предупреждены звонком шефа, потому что поджидают меня в коридоре и подхватывают под руки.
- Вниз, ребятки, вниз! - добродушно рычит шеф за моей спиной. - Чтобы на лестнице не было крови!
Снова вакса, еще гуще и чернее, чем прежде. Она такая липкая, что мне уже не выплыть на поверхность.
И снова боли всех разновидностей по всему телу, с головы до пят, будто меня превратили в кашу, а потом эту кашу нарезали на куски. Куски боли, сплетение боли, энциклопедия боли, - вот во что превратили меня гориллы Ал и Боб. Две гориллы, глядя на которых легко увериться в том, что, во-первых, человек произошел от обезьяны, а во-вторых, что обезьяна тоже может произойти от человека.
Наверное, все было бы не так страшно, если бы я не сопротивлялся. Но я отбивался зверски и, кажется, нанес противнику немалый, хотя и частичный, урон, несмотря на его численное превосходство, и заплатил за это с лихвой.
Два сломанных носа, расцарапанная щека, растоптанный живот и еще пара очков в мою пользу - отнюдь не плод увлечения спортом и не стихийная жажда мести. В моей профессии для такой жажды нет места, она исключается. Если надо, получаешь удары и наносишь удары; тут вопрос не страсти, а чисто деловых отношений. И как раз с точки зрения деловых отношений эта парочка горилл и их добродушный шеф должны понять, что имеют дело не с куском пластилина, а с довольно твердым орешком. И сделать выводы.
Но твердый-то орешек, кажется, раздавили в пыль. Я так прочно увяз в ваксе, что, пожалуй, уже никогда не открою глаз и не увижу света. Единственное свидетельство того, что я еще жив, - страдание.
Вообще признаки жизни, насколько они имеются, сосредоточены внутри меня. Это виды боли. Проходит время, много времени, неделя или год, пока я начинаю различать признаки жизни рядом с собой. Это голоса, раздающиеся где-то в вышине.
- На этот раз не выплывет...
- Выплывет, не бойся. Не сунешь гаду свинцовую пломбу - обязательно выплывет.
- Не выплывет, Ал. Он готов.
- Выплывет, Боб. Что гад, что собака, одинаково живучи.
Через неделю - или через год? - я начинаю понимать, что второй голос был ближе к истине: кажется, я в самом деле возвращаюсь к жизни, потому что ощущения, то есть разновидности боли, становятся отчетливее. Лицо так отекло, что я не могу как следует открыть глаза, но все-таки ясно: глаза пока на месте.
Наверное, я подаю признаки жизни в неподходящий момент, над моей головой тут же разгорается уже знакомый спор: выкинуть меня или дать еще немного разжиреть. А еще через несколько дней наступает следующий этап.
- Это уже нахальство, сэр! - заявляет рослый Ал, появляясь в дверях. - Мы вам не лакеи! Извольте ополоснуть рожу и одеться - вас ждет шеф.
Я подчиняюсь. Но на этот раз операция "подъем" затягивается. У меня так кружится голова, что я не могу встать, а когда все-таки встаю, тут же грохаюсь на пол.