Драма заканчивается явлением Оресту, обезумевшему от терзаний, фурий, которые преследуют его. Он ищет убежища в храме Аполлона. В «Эвменидах» – мистико-аллегорическом продолжении трагедии – Оресту отпускается его грех.
Иными словами, Эсхила не слишком заботит правдоподобие действия. В своей трилогии «Орестея» он преследовал цели теологического порядка: показать деяния богов, наложивших на целый род проклятие, которое порождено убийством и приводит к нему же. Его философия проста: «Зевс единый указует истинный путь познания: он правит людьми, а те должны черпать мудрость из своих горестей». Эсхил приносит в жертву драматургическую технику или, по меньшей мере, отводит ей второстепенное место, сосредоточив внимание на религиозных и психологических аспектах матереубийства.
«Электра» Еврипида, в сущности, полярно противоположна по замыслу трагедии Эсхила. Еврипид толкует сюжет иначе, углубленнее и многозначнее. Электра и Орест у Еврипида гораздо рельефнее. Электра – полубезумная женщина, изгнанная из дворца; ее выдали замуж за крестьянина, и она жаждет отомстить. Орест – трус, проскользнувший в Микены окольными путями, подло разит в спину Эгисфа, хитрой уловкой обрекает на смерть Клитемнестру. Еврипид озабочен драматической достоверностью, тогда как Эсхил к ней совершенно равнодушен. Электра узнает Ореста не по волосам и не по размеру ноги, а, скорее, по…
О боже! Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Смерть моя. Это вообще не дело, мать его так. Разве мог Яхья Лумумба написать такую чушь? Лажа, откровенная лажа, от начала до конца. С какой стати Яхье Лумумбе сдавать это дерьмо о греческой трагедии? С какой стати мне пыхтеть за него? Что он Гекубе, что ему Гекуба, почему он должен плакать о ней? Рву все и начинаю заново. Я напишу сочинение на джазовом; парень, я напишу на «дынном» негритянском. Боже, помоги мне думать по-черному. Но я не могу. Не могу. Мне хочется все бросить. По-моему, у меня жар. Постой, может, глотнуть для бодрости? М-да! Попробуй снова. Вложи-ка больше души, парень! Ты, чертов жидовский ублюдок, душу вложи, слышишь? О’кей. Поехали. Значит так, жил да был этот тип Агамемнон, он был лихой мужик, слышишь ты, он был Человек, но они его подловили. Его старая курва Клитемнестра, она трахалась с цыплячьим недомерком Эгисфом и однажды сказала: «Малыш, давай-ка мы с тобой сделаем из Агги пустое место, и тогда ты станешь королем. Ты и я, король-королева. Раз-два – и все пойдет по-старому». Агги тем временем болтался в Наме, где заправлял всеми делами, а потом двинул домой, чтобы П и П – то бишь пожрать и поспать. И прежде чем он сообразил, что к чему, его пришили, ну, зарезали, и с ним все. А эта психованная Электра, дочка старого Агги – допер? – она совсем рехнулась, когда ее папаша сыграл в ящик, и говорит своему братцу, – того Орестом кликали, ну и говорит ему: «Слушай, Орест, я хочу, чтобы ты уделал этих двух скотов, поквитался с ними за папочку». А Орест, когда началась вся эта заварушка, шлялся незнамо где и знать не знал, что у них тут творится.
Да, вот так-то, парень. Дошло до тебя? А теперь давай объясняй, к чему Еврипиду «бог из машины» и каково катарсическое воздействие реалистической техники Софокла. Валяй-валяй. О, какой же ты поц, Селиг! Какой жалкий поц»!
Глава 15
Я пытался относиться к Джудит добрее, старался быть хорошим и любящим братом, но от ненависти мне было никуда не деться. Я говорил себе: «Она моя маленькая сестричка, мой единственный сиблинг, я должен ее любить». Но принудить к любви нельзя. Благие намерения так и останутся намерениями. Кроме того, они были не такими уж благими. Я с самого начала видел в Джудит соперника. Я был первенцем, рождался в муках, из неправильного положения, и предполагалось, что я – пуп Вселенной. Таковы были условия моего контракта с Богом: я должен страдать, потому что я особенный, ни на кого не похожий, однако за это вся Вселенная должна обращаться вокруг меня. Девочка, которую взяли в дом, была всего лишь терапевтическим средством, предназначенным для того, чтобы облегчить мне отношения с человечеством. Ей ни в коем случае не полагалось становиться самостоятельной личностью, ей запрещалось иметь личные потребности или отнимать у меня родительскую любовь. Она должна была стать не более чем вещью, предметом обстановки. Разумеется, ничему такому я не поверил. Не забывайте, когда ее взяли в дом, мне было уже десять лет. А десятилетний ребенок все прекрасно понимает. Я знал, что мои родители больше не чувствуют себя обязанными заботиться лишь о своем загадочном, столь не по годам развитом сыночке. Быстро и с огромным облегчением они перенесли внимание и любовь – в особенности любовь – на глупенького, неполноценного младенца. Она заняла мое место. Я стал им не нужен. Естественно, кто бы не возмутился? Так стоит ли попрекать меня тем, что я пытался убить Джудит еще в колыбельке? И неудивительно, что она не испытывала ко мне даже подобия теплых чувств. Ненависть началась с меня. С меня, Джуд, с меня, с меня, с меня! Ты могла бы погасить ее любовью, но не захотела.