Однако, как ни опасно для жизни это путешествие, конечный пункт назначения сто́ит того, чтобы к нему стремиться. Из письма, которое Ницше послал своему врачу Отто Эйзеру в январе 1880 года, мы узнаем о трудностях этого путешествия и о той уникальной радости, которую испытывает в процессе преодоления их тот, кто занят самоанализом:
Мое существование — ужасное бремя, я бы давно отбросил его, если бы именно в этом состоянии страданий и почти абсолютного отречения мне не удавались поучительнейшие пробы и эксперименты в духовно-нравственной сфере. Эта жаждущая познания радость поднимает меня на высоты, где я одолеваю всякую муку и всякую безнадежность. В целом я счастливее, чем когда-либо в моей жизни[49].
Ницше полагает, что, какой бы ни была невыносимой жизнь, ее самоанализ приносит ценную награду: обновленное достоинство акта жизни. Таким образом, исследованная жизнь — измененная жизнь. Ваша жизнь меняется в самом процессе ее анализа. Если такого не происходит, то это может означать только одно — вы неправильно ее исследуете. Таким образом, философия действительно перформативна; она не просто то, о чем вы говорите, а прежде всего то, что вы делаете.
Интермеццо (в котором сложно отличить людей от зданий)
Новообращенные мало чем отличаются от зданий, отреставрированных после землетрясения. Снаружи они демонстрируют свежесть, уверенность и надежду, которые связаны с обновлением и возрождением. И все же всегда есть скрытая опасность, что с ними все равно может быть что-то не то. Это никогда не выразимый до конца, а возникающий время от времени страх, нашептывающий, что что-то из старой, скомпрометировавшей себя структуры может уступить и поставить все под угрозу. Вы не хотите находиться слишком близко к этим людям потому, что вам не нужны воспоминания о землетрясениях, или потому, что вы не верите в восстановление, или из-за страха, что, если они внезапно рухнут, вы окажетесь погребенными под обломками.
Философия и биография
В своих «Воспоминаниях о Сократе» (Memorabilia) Ксенофонт вкладывает в уста Сократа следующие слова: «Если я не декларирую свои взгляды открыто, я делаю это своим поведением. Тебе не кажется, что действия являются более надежным доказательством, чем слова?» Нам, безусловно, стоит оценить иронию Сократа. Он предстает непревзойденным оратором, заядлым диалогистом, болтуном, который ругает ценность самого́ произнесенного слова. Но именно потому, что такой поворот делу придает не кто иной, как Сократ, необходимо уделить более пристальное внимание данной позиции. Как те мыслители, что были до и после него, Сократ понимал силу языка, но он также прекрасно осознавал необходимость философии превзойти язык. Поскольку философия опирается на язык ровно настолько, насколько ей это необходимо для победы над ним. Если языку суждено оставаться чем-то значимым, то он не должен удовлетворяться только описанием вещей, а заставлять их происходить, осуществлять изменения. Именно такое изменение, каким бы незначительным оно ни было, часто указывает на то, жива ли философия или нет.
Чтобы еще больше углубить данную мысль, скажу, что средоточием философии, местом ее обитания являются не книги или академические статьи, а тело философа. Философская мысль не существует должным образом, если не воплощена в человеке. Философия — слово, ставшее плотью. Вот почему в описываемой традиции личные биографии философов становятся весьма актуальными. Если философия подтверждается только в той степени, в которой она воплощена в жизни философа, то его жизнь является философской по своей сути и ее исследование мало чем отличается от изучения философского трактата. И как в философском тексте мы ищем правдоподобие доказательств и обоснованность аргументов, так и в жизни философа мы стремимся увидеть последовательность в поведении и согласованность между дискурсом и действием. Действительно, в традиции философии как искусства жизни недостойная биография может нанести репутации философа больший ущерб, чем недостойный аргумент. Если философ не воплощает в жизни философию, которую исповедует, он аннулирует ее[50]. Таким образом, в определенном смысле жизнь философа следует сценарию, написанному не кем иным, как им самим. Он не может делать то, что ему вздумается: то, что он делает, должно соответствовать тому, что он говорит должно делать. Каждый жест должен вписываться в логику целого; все, что не так, может поставить под угрозу надежность его философии. Попроси, например, Сократ у афинского суда прощения, этот единственный жест — «минутная слабость», назовем это так — стал бы угрозой всей его философской мысли. В жизни тех, для кого философия — искусство жизни, не бывает таких вещей, как биографическая случайность, так же как нет случайностей в хорошо выстроенном повествовании.
49
50
Далее в этой книге, в главе 3, я вернусь к вопросу об отношении философа к телу и остановлюсь более подробно на некоторых деталях.