Однако происходящее носило безусловно революционный характер, даже радикально революционный, и все перемены, едва наступив, сразу же становились бесповоротными.
Мой вечный скепсис, мой цинизм и культурно-политический здравый смысл, как правило подсказывающие обладателю таких качеств держаться в стороне от любых более-менее массовых движений, и на сей раз сослужили хорошую службу, став для меня своего рода щитом. Всеобщего энтузиазма я не разделял, да и не стремился разделить. Первоочередной задачей для себя я считал отделение и очищение собственно революции от неизбежно налипающей на нее псевдореволюционной шелухи, от всех патологий, пустых словоизвержений и фармакологических взрывпакетов, которые заставляли моих ровесников то и дело выбрасываться из окон, погружаться на самое непотребное дно, с наслаждением вываливаться в самой тошнотворной грязи, внушая себе при этом: вот и мне наконец-то представился шанс совершить свою личную революцию! Чего ради удерживать себя в узде только потому, что нелепая игра случая заставила тебя появиться на свет лет на двадцать раньше, чем следовало бы?
Люди пятнадцатью или двадцатью годами моложе меня — они-то и извлекли главную выгоду из сексуальной революции — могли позволить себе пустить дело на самотек. Они были призваны на этот пир жизни, для них был сотворен этот рай во всем его великолепии; и, ни о чем не задумываясь, да и не имея нужды призадуматься, они принимали его, причем, как правило, принимали вместе с присущими ему недостатками и неизбежными «отходами производства». Но мне следовало хорошенько поразмыслить. Я был по-прежнему человеком в расцвете сил, а в моей стране происходили столь поразительные перемены. Достоин ли я полноценного участия в этом исступленно-бурном, дикарском и варварском сокрушении устоев всецело зиждущегося на моральных ограничениях и запретах прошлого или же не достоин? Сумею ли овладеть строгой дисциплиной свободы в царстве ее безграничной необузданности? Как привнести в свободу системность или, как минимум, систему?
Я разобрался в этих вопросах, однако немалой ценой. У меня есть сорокадвухлетний сын, и он ненавидит родного отца. Впрочем, не будем об этом. Суть в том, что взбунтовавшаяся чернь вовсе не сломала стен моей Бастилии[13]. Взбунтовавшаяся чернь имелась, и Бастилия тоже, вот только ломать стены узилища мне пришлось самому. Потому что я был в то время слишком закомплексован, чтобы не сказать измельчен и уничтожен, пусть, будучи женатым человеком, и ходил порой на сторону, воровато потрахивая все, до чего мне удавалось дотянуться. О таком сексуальном избавлении, какое настало в шестидесятые, я мечтал с самого начала, но как раз в самом начале, каковое было началом для меня лично, не наблюдалось, увы, ничего подобного всеобщему сумасшествию «бурного десятилетия», никакие волны не захлестывали тебя, не накрывали с головой и не утаскивали в открытое море. В самом начале мой путь состоял из сплошных препятствий, одним из которых был мой спокойный характер, другим — провинциальное происхождение, а третьим — воспитанное во мне семьей незыблемое убеждение, что человеку не дано прожить, а главное, выжить в одиночку. Траектория, которую сообщили мне происхождение и образование, со всей неумолимостью вела в брачные чертоги, длительное пребывание в коих, как тут же выяснилось, оказалось для меня нестерпимым. Так или иначе, я был женатым человеком, ответственным и серьезным, у меня рос сын, и тут вот началась сексуальная революция. Произошел Большой Взрыв, вокруг меня завертелись все эти девицы, и что мне было делать? Оставаться примерным семьянином, лишь изредка позволяющим себе походы на сторону, и думать: «Конечно, женатый человек живет как собака, но именно так и надо жить»?
Я разобрался в этих вопросах отнюдь не потому, что родился в джунглях и был вскормлен тигрицей, а потом, в большом городе, во мне просто-напросто проснулись естественные инстинкты. Никаких таких врожденных навыков у меня не было. К тому же мне не хватало уверенности, чтобы делать в открытую именно и только то, чего мне на самом деле хотелось. Человек, сидящий сейчас перед вами, и человек, связавший себя узами брака в 1956 году, — это двое совершенно разных людей. Для того чтобы хотя бы задуматься над самой возможностью жить холостяцкой жизнью, необходима определенная подсказка, но откуда было взяться такой подсказке в том мирке, где я тогда жил? Вот почему решение жениться и обзавестись ребенком казалось мне в 1956 году совершенно естественным и разумным.
В дни моей юности сексуальную жизнь никак нельзя было назвать непринужденной, хотя и о принуждении к сексу говорить тоже не приходилось. Секс тогда урывали украдкой, пугливо озираясь по сторонам, его тогда просто-напросто воровали. Ты приставал, ты молил, ты заискивал, ты настаивал; каждую порцию секса приходилось буквально отвоевывать у подруги, если и не вопреки ее воле, то, несомненно, против ее моральных принципов. Правила игры заключались в том, что ты якобы навязывал ей свою волю. И она нехотя покорялась, но покорялась не раньше, чем разыграет спектакль оскорбленной невинности. Так ее учили; так, внушали ей, должна себя вести девушка порядочная. Одна только мысль о том, что какая-нибудь девица (не будучи профессионалкой) способна предложить секс или с удовольствием согласиться на него без каких бы то ни было предварительных уговоров, — одна только кощунственная мысль об этом повергла бы меня тогда в полное смятение. Потому что ни парни, ни девушки и слыхом не слыхивали о такой штуке, как половая жизнь по праву рождения. Инстинкты были terra incognita.