– Извините, – обращаюсь я к нему. – Я не хотел вас перебить, но я услышал, что вы упомянули имя моего старого друга…
– О? -…и не мог удержаться, чтобы не расспросить вас о нем. Том Никвист.
Когда-то мы были очень близки с ним. Если вы знаете, где он сейчас, что он делает…
– Том Никвист?
– Да. Я уверен, что вы упомянули именно его.
Ничего не выражающая улыбка.
– Боюсь, что это ошибка. Я не знаю никого с таким именем. Джин? Фред?
Вы не можете помочь?
– Но я точно слышал… – Эхо. Буум в пещере. Я ошибся? С близкого расстояния я попытался проникнуть в его голову, чтобы извлечь хоть какие-то знания о Никвисте. Но моя сила бездействовала. Они серьезно совещались. Никвист? Никвист? Кто-нибудь слышал это имя? Кто знает Никвиста?
Вдруг один из них закричал:
– Джон Лейбниц!
– Точно, – радостно говорит толстяк. – Может вы слышали, как мы говорили о нем. Я только что говорил о Джоне Лейбнице. Это – наш общий друг. В этом гвалте это могло прозвучать для вас как Никвист.
Лейбниц. Никвист. Лейбниц. Никвист. Бум. Бум.
– Вполне возможно, – соглашаюсь я. – Несомненно, так и было. Как глупо с моей стороны. – Джон Лейбниц. – Простите, что побеспокоил.
Подскочивший ко мне Германт говорит без обиняков:
– Вы действительно должны на днях посетить мои занятия. В эту пятницу я начинаю Рембо и Верлена, первая из шести лекций о них. Заходите. Вы ведь будете в пятницу в университете?
Пятница – это день, когда я должен принести Йайа Лумумбе готовую курсовую по греческим трагикам. Да, я буду в кампусе. Должен быть. Но откуда это известно Германту? Неужели он каким-то образом проник в мою голову? Что если у него тоже есть дар? И я открыт ему, он все знает, мой жалкий секрет, мои ежедневные потери; он стоит тут и поучает меня, потому что я неудачник, а он так же остер, как и я бывал когда-то. Затем быстрая вспышка паранойи: он не только обладает даром, но сам некий телепатический вампир, опустошающий меня, высасывающий силу прямо из моего разума. Может, он украдкой следит за мной еще с 74-го года.
Я отбрасываю прочь эту бесполезную идиотскую мысль.
– Да, я собираюсь туда в пятницу. Возможно, забегу.
Я вовсе не хочу слушать лекцию Клода Германта о Рембо или Верлене. Если у него и есть сила, пусть засунет ее в трубку и выкурит!
– Я был бы очень рад, – говорит он и близко наклоняется ко мне.
Его средиземноморская мягкость извиняла то, что он нарушал отношения, установленные американскими правилами между двумя мужчинами. Я вдыхаю запах тоника для волос, лосьона после бритья, дезодоранта и другие ароматы. Маленькая поблажка: не все мои чувства покинули меня сразу.
– Ваша сестра, – шепчет он. – Чудесная женщина! Как я люблю ее. Она часто говорит о вас.
– Правда?
– И с большой любовью. А также с чувством огромной вины. Кажется, вы с ней долгие годы не были дружны.
– Сейчас все в прошлом. Мы, наконец, становимся друзьями.
– Как замечательно! – Он делает жест рукой и одновременно глазами. – Это доктор. Он не для нее. Слишком стар, слишком статичен. После пятидесяти большинство мужчин теряют способность расти. Через каких-нибудь полгода он надоест ей до смерти.
– Может, ей как раз и нужна скука, – отвечаю я. – В ее жизни было много волнений и это не сделало ее счастливой.
– Никому никогда не нужна скука, – уверяет меня Германт и подмигивает.
– Дэйв, мы с Карлом хотели бы, чтобы ты пришел к нам на ужин на той неделе. Нам троим нужно так много сказать друг другу.
– Посмотрим, Джуд. Я пока не могу ничего сказать о следующей неделе. Я тебе позвоню.
Лиза Гольштейн. Джон Лейбниц. Кажется, мне нужно что-нибудь выпить.
Воскресенье. Великое похмелье. Гашиш, ром, вино, травка, бог знает что еще. Около двух часов кто-то еще сунул мне под нос амилнитрит. Чертова вечеринка. Мне вообще не надо было туда ходить. Голова, голова, голова.
Где пишущая машинка? Надо бы поработать. Начинаем:
«Таким образом мы видим разницу в методах подхода к одной и той же истории трех трагиков. Эсхилом рассматриваются теологические предпосылки преступления и неизбежное вмешательство богов: Орест разрывается между приказом Аполлона убить мать и собственным страхом перед этим убийством и в результате сходит с ума. Эврипид останавливается на характеристиках и берет менее аллегоричный…» Ничего не выходит. Оставим на потом.
В ушах звенит тишина. Черная пустота. Ко мне сегодня ничего не доходит, ничего. Кажется, сила совсем ушла. Я не могу уловить даже разговора по соседству. Ноябрь самый жестокий месяц, уносящий последние крупицы из мертвого мозга. Я живу в стихотворении Элиота. Я вращаюсь на странице среди слов. Сидеть здесь и жалеть себя? Нет. Нет. Нет. Нет. Я буду бороться. Упражнения духа должны возродить мою силу. На колени, Селиг.