– Ваша сестра, – воркует Германт, – она – чудо, она – оригинальный, великолепный тип, мсье Селиг, именно тип.
Весьма скользкий комплимент. Я снова заглядываю в его мозг и узнаю, что он пишет роман о молодой, сладострастной и полной горечи разведенной женщине и французском интеллектуале, который воплощает собой жизненную силу, и рассчитывает сделать на этом романе миллионы. Он меня очаровывает: столь наглый, столь фальшивый, он все же остается привлекательным, несмотря на все его видимые недостатки. Он предлагает мне коктейли, хайболы, ликеры, бренди, травку, гашиш, кокаин – все, что только можно пожелать. Чувствуя, что он поглощает меня, я спасаюсь, с чувством некоторого облегчения ускользнув, чтобы налить немного рома.
У столика с напитками ко мне пристает девушка. Это одна из студенток Германта, ей не больше двадцати. Жесткие черные волосы уложены локонами, приплюснутый нос, восприимчивые глаза, полные мясистые губы. Не красавица, но тем не менее интересная. Очевидно и я заинтересовал ее, поскольку она улыбается и говорит:
– Хочешь пойти со мной домой?
– Я только что пришел.
– Да позже, позже. Не к спеху. Мне кажется, ты не дурак потрахаться.
– Ты говоришь это всем, с кем знакомишься?
– Мы еще не познакомились, – уточняет она. – Но нет, не всем. Хотя многим. А что такого? Теперь девушки могут брать инициативу на себя. Кроме того, этот год – високосный. Ты – поэт?
– Да не очень.
– А похоже. Держу пари, что ты очень чувствительный и много страдаешь.
Перед глазами проносится знакомая фантазия. Ее глаза обрамлены красным.
Она окаменела. От черного свитера исходит резкий запах пота. Ноги ее слишком коротки для такого туловища, бедра слишком широки, груди слишком тяжелы. Неужели ей удастся взять меня? «Держу пари, ты очень чувствительный и много страдаешь. Ты – поэт?» Я пытаюсь просканировать ее; бесполезно; усталость сковала мой мозг, а общий гам толпы гостей подавляет отдельные сигналы.
– Как тебя зовут? – спрашивает она.
– Дэвид Селиг.
– А я – Лиза Гольштейн, я – выпускница…
– Гольштейн? – Это имя словно ударяет меня током. Китти, Китти, Китти!
– Что ты сказала? Гольштейн?
– Ну да, Гольштейн.
– У тебя есть сестра Китти? Я думаю, Катерина. Китти Гольштейн. Ей около тридцати пяти. Сестра, а может быть, кузина…
– Нет. Я никогда о ней не слышала. Твоя знакомая?
– Бывшая, – отвечаю я. – Китти Гольштейн.
Я забираю свою выпивку и отворачиваюсь.
– Эй, – окликает она меня. – Ты думаешь, я пошутила? Пойдешь сегодня со мной или нет?
Предо мной возникает черный колосс. Невероятных размеров африканец, устрашающее лицо джунглей. Его одежда словно вспышка несовместимых цветов.
Он здесь? О Боже! Именно тот, кто мне нужен. Я ощутил вину за незаконченную курсовую, мне показалось, что я превратился с хромого, горбатого монстра. Что он здесь делает? Как удалось Клоду Германту затащить на свою орбиту Йайа Лумумбу? Черный, символизирующий вечер. Или представитель мира спорта, призванный продемонстрировать разносторонность нашего хозяина, его эклектичность? Лумумба возвышается передо мной, блистающий, великолепный, и холодно изучает меня со своей невероятной высоты. Его держит под руку потрясающая черная женщина – богиня, великанша, наверное выше шести футов росту, с кожей, словно отполированный оникс, глаза словно звезды. Обалденная пара. Своей красотой они пристыдили нас всех. Наконец, Лумумба произносит.
– Я тебя знаю, парень. Откуда-то я тебя знаю.
– Селиг. Дэвид Селиг.
– Что-то знакомое. Откуда я тебя знаю?
– Эврипид, Софокл и Эсхил.
– Какого черта? – Озадачен. Пауза. Улыбается. – О да. Да, бэби. Эта чертова курсовая. Как она движется, парень?
– Движется.
– Сделаешь к пятнице? Это – срок.
– Сделаю, мистер Лумумба. – Я постараюсь, масса.
– Ты хороший парень. Я на тебя рассчитываю. -… Том Никвист…
Имя выскочило внезапно, пробившись из гудения вечеринки. На мгновение оно повисло в прокуренном воздухе, словно опавший лист, плавно кружащийся на ленивом октябрьском ветерке. Кто сейчас произнес «Том Никвист»? Кто это был? Приятный баритон в каком-то десятке футов от меня. Я смотрю на вероятных обладателей голоса. Вокруг меня одни мужчины. Ты? Ты? Ты? Никто не подскажет. Впрочем есть один способ узнать. После того как слова произнесены вслух, они еще некоторое время повторяются в мозгу говорящего. (В мозгу слушателей они повторяются в другой тональности.) Я обращаюсь к сонному умению, направляю его на поиски в ближайшие сознания, охотясь за эхом. Мои усилия убийственно велики. Черепа, в которые я вхожу, похожи на солидные костяные купола. Том Никвист? Том Никвист? Кто произнес это имя?
Ты? Ты? Ах, там. Эхо почти исчезло, остался лишь тусклый, едва заметный отклик в дальнем конце каверны. Высокий пухлый мужчина с комической бахромой светлой бородки.
– Извините, – обращаюсь я к нему. – Я не хотел вас перебить, но я услышал, что вы упомянули имя моего старого друга…
– О? -…и не мог удержаться, чтобы не расспросить вас о нем. Том Никвист.
Когда-то мы были очень близки с ним. Если вы знаете, где он сейчас, что он делает…
– Том Никвист?
– Да. Я уверен, что вы упомянули именно его.
Ничего не выражающая улыбка.
– Боюсь, что это ошибка. Я не знаю никого с таким именем. Джин? Фред?
Вы не можете помочь?
– Но я точно слышал… – Эхо. Буум в пещере. Я ошибся? С близкого расстояния я попытался проникнуть в его голову, чтобы извлечь хоть какие-то знания о Никвисте. Но моя сила бездействовала. Они серьезно совещались. Никвист? Никвист? Кто-нибудь слышал это имя? Кто знает Никвиста?
Вдруг один из них закричал:
– Джон Лейбниц!
– Точно, – радостно говорит толстяк. – Может вы слышали, как мы говорили о нем. Я только что говорил о Джоне Лейбнице. Это – наш общий друг. В этом гвалте это могло прозвучать для вас как Никвист.
Лейбниц. Никвист. Лейбниц. Никвист. Бум. Бум.
– Вполне возможно, – соглашаюсь я. – Несомненно, так и было. Как глупо с моей стороны. – Джон Лейбниц. – Простите, что побеспокоил.
Подскочивший ко мне Германт говорит без обиняков:
– Вы действительно должны на днях посетить мои занятия. В эту пятницу я начинаю Рембо и Верлена, первая из шести лекций о них. Заходите. Вы ведь будете в пятницу в университете?
Пятница – это день, когда я должен принести Йайа Лумумбе готовую курсовую по греческим трагикам. Да, я буду в кампусе. Должен быть. Но откуда это известно Германту? Неужели он каким-то образом проник в мою голову? Что если у него тоже есть дар? И я открыт ему, он все знает, мой жалкий секрет, мои ежедневные потери; он стоит тут и поучает меня, потому что я неудачник, а он так же остер, как и я бывал когда-то. Затем быстрая вспышка паранойи: он не только обладает даром, но сам некий телепатический вампир, опустошающий меня, высасывающий силу прямо из моего разума. Может, он украдкой следит за мной еще с 74-го года.
Я отбрасываю прочь эту бесполезную идиотскую мысль.
– Да, я собираюсь туда в пятницу. Возможно, забегу.
Я вовсе не хочу слушать лекцию Клода Германта о Рембо или Верлене. Если у него и есть сила, пусть засунет ее в трубку и выкурит!
– Я был бы очень рад, – говорит он и близко наклоняется ко мне.
Его средиземноморская мягкость извиняла то, что он нарушал отношения, установленные американскими правилами между двумя мужчинами. Я вдыхаю запах тоника для волос, лосьона после бритья, дезодоранта и другие ароматы. Маленькая поблажка: не все мои чувства покинули меня сразу.
– Ваша сестра, – шепчет он. – Чудесная женщина! Как я люблю ее. Она часто говорит о вас.
– Правда?
– И с большой любовью. А также с чувством огромной вины. Кажется, вы с ней долгие годы не были дружны.
– Сейчас все в прошлом. Мы, наконец, становимся друзьями.
– Как замечательно! – Он делает жест рукой и одновременно глазами. – Это доктор. Он не для нее. Слишком стар, слишком статичен. После пятидесяти большинство мужчин теряют способность расти. Через каких-нибудь полгода он надоест ей до смерти.