Здесь проходил он курс иной, высшей науки: в объятиях матери и природы учился он чистой любви и чистой поэзии.
Снова улыбка счастья появилась на устах варнака.
Он вернулся с последних гимназических каникул в седьмой, последний класс. Радужные мечты рисовались в будущем. Через год, только через год — университет, — он решил быть юристом, — только что нарождавшаяся тогда адвокатура, слава, богатство…
Последнее, впрочем, ему было излишним.
Как единственный сын богача-отца, он не нуждался в средствах.
Вдруг, тяжелый удар.
Страшные судороги исказили лицо варнака.
Он получил от отца письмо с черной печатью, уведомлявшее его о смерти матери.
Его единственного дорогого друга не стало.
Впечатлительный юноша не вынес обрушившегося на него несчастья. Нервная горячка почти на целый месяц приковала его к постели. Без него опустили ее в могилу.
Молодость, однако, взяла свое. Он выздоровел и кончил курс.
Приехав в имение отца, не заезжая в дом, он приказал остановиться у церковной ограды и упал, обливаясь слезами, на могилу матери. Слезы облегчили его. Несколько времени провел он в тихой молитве и как-то совершенно успокоился. Странное сознание появилось в его уме: ему показалось, что когда мать была жива — он мог быть с нею в разлуке, не видеть и не слышать ее, теперь же она везде и всегда будет около него, он будет не только слышать, но и видеть ее. Он почувствовал это как-то не умом, не сердцем, а всем существом своим, и не только успокоился, но как-то странно радостно стал думать, что она умерла.
«И ей, и мне лучше!» — мелькнуло в его голове.
Он снова почувствовал, почувствовал всем существом своим, что это было именно так.
В отце он не нашел перемены. Казалось, в его жизни ничего не случилось. Он не изменил ни на йоту ее режим: те же охоты, пикники, попойки…
Встрече с сыном придал он деловой характер. Через несколько же дней ассигновал ему довольно крупную сумму в год для жизни в Москве студентом и тотчас выдал треть.
Видно было, что он его выпроваживал. Сын стеснял его.
Тот понял и, посетив еще раз могилу матери, уехал в Москву.
Отец его не задерживал.
Снова еще неизведанные впечатления — первые шаги самостоятельной жизни.
Быстро, быстро несутся воспоминания, приближаясь к роковому моменту. Первые лекции, экзамены, кружок товарищей, споры, — споры без конца на отвлеченные темы в наполненной табачным дымом комнате, мечты об идеалах, славе, исполненном долге…
Какая-то горькая усмешка появилась и теперь на лице варнака.
Он на четвертом курсе. Одна из первых лекций в начале учебного года. Каждый год в это время появляются в университете новые лица — еще совсем юноши, робко, нетвердою походкою вступающие под своды храма наук. Как бы чем-то испуганные, чего-то конфузясь, с тетрадками в руках, сторонясь других, ходят они по коридорам и залам; это первокурсники, находящиеся еще под свежим впечатлением гимназической скамьи.
Между ними в этот год оказался юноша, еще совсем мальчик, с нежным, как у девушки, миловидным, безусым лицом, с вьющимися белокурыми волосами, с восторженным взглядом светло-голубых глаз.
Его как-то потянуло к этому юноше. Он искал с ним встречи. Это было тем легче, что первокурсник был тоже юрист.
Раз завязался незначительный разговор.
— Стоцкий! — счел долгом представиться юноша.
— Бартенев! — отвечал тот.
— Бартенев? — прошептал тот и поднял на него восторженный взгляд.
Потом схватил его за руку и крепко пожал ее.
— Как я рад, как я рад!
Имя Бартенева гремело в университете: на последнем акте он получил за сочинение золотую медаль. Знакомство завязалось. Через несколько времени Стоцкий робко обратился к нему.
— Вы позволите мне посетить вас?
— Буду очень рад, — поспешил ответить он и дал свой адрес. Стоцкий не замедлил явиться и пригласил его к себе.
Он жил с родными.
Этот визит решил его судьбу.
Перед ним и теперь восстал в ярких, живых красках образ красавицы-девушки, сестры Стоцкого Татьяны Анатольевны. Похожая на брата, но еще более женственная, полувоздушная, грациозная, она казалась каким-то неземным существом, чем-то «не от мира сего», хотя опытный физиогномист по складочкам у ее розовых губок и стальному подчас блеску ее чудных голубых глаз далеко не признал бы ее чуждой всего земного.
Бартенев, увы, не был физиогномистом.
Он преклонился перед обаянием красоты.
Улыбка счастья появилась и теперь на страдальческом лице варнака.
Он припомнил впечатление этого первого знакомства: она показалась ему тем «мимолетным видением», тем «гением чистой красоты», которого так звучно воспел его любимый поэт.