Было муторно и не хотелось жить.
Я уехал из своего города, от его бессмертных дворцов и ажурных мостиков. Потому что нестерпимы стали его суета и ложь. Бессовестная ложь в газетах и бесшумные лимузины с темными стеклами, скользящие по улицам к особнякам за непроницаемыми заборами, и покорные люди, толпящиеся у прилавков с едой, и какие–то скользкие личности, которые раньше жались в темные углы, а теперь вдруг стали хозяевами жизни, и циничные красотки с кукольными глазами, жадно ожидающие тех, кто даст за них подходящую цену, и шевелящиеся очереди у пивных ларьков, и в дни зарплаты — пьяные, пьяные на скамейках и газонах… Заученным тоном сдержанного оптимизма вещал телевизор, а жизнь все плотнее затягивалась бессмысленной грубой ряской, и вечные людские добродетели становились в ней презренны и смешны.
Я оборвал все связи и уехал в один прекрасный день, но другая жизнь, в которой я надеялся найти простоту и смысл, не пускала меня к себе, была чужда, непонятна, резала жесткими краями.
Из поселка, сквозь шум воды, долетел до меня последний, дикий крик повешенной на проводе собаки, захлебнувшийся в судорогах и хрипе.
Булыжник свалился в воду из–под моих ног, и на одну, запредельную секунду показалось, что смертельный холод воды под обрывом, стынущие доски и схватывающаяся на бегу река — есть избавление от всего, от мрака, от ненужной, непосильной в своей бессмысленности жизни.
…Я возвращался в поселок в сумерки, и неспокойная темнота выползала из углов и от заборов. Проходя по улице, я заметил деда Игната, который курил в своем палисаднике.
— Идешь… — дед подвинулся, и я сел на скамейку рядом с ним, чтобы закурить сморщенную папиросу. Глаза деда старчески слезились от дешевого дыма.
— Вот так, значится… — сказал он. — В брюхе–то у ей, оказывается, щенятки жили. Готовые уж почти. Семь штук. На куче теперь валяются…
Загудел далеко незнакомый скорый, а потом тревожно и бешено загрохотал, переезжая по железному мосту через реку. По поселку зажигались огни. Шура засветила над воротами два белых уличных плафона — символ сельского благополучия.
— Вот ты все повидал, дед, на войне был… Как человека убивают — вблизи видел. Скажи, есть в нас душа? Или ее нет вовсе?
Игнат тщательно поплевал в землю и бросил в образовавшуюся лужицу замусоленный окурок.
— В ком есть, а в ком нет, — ответил он.
— Так не бывает, дед. Все люди одинаковые.
Старик не стал возражать. Он сидел сгорбившись, уперевшись локтями в колени и скосившись на бок, в котором с фронта отсутствовали два ребра.
— Вся наша сельская жизнь такая, парень, — заметил через некоторое время дед. — То поросенка убьешь, то корову. Их, думаешь, не жаль?
— Я понимаю, дед. Я все понимаю. И все же собака — это собака… — сказал я.
Дед неопределенно пожал плечами: у каждого своя правда.
— А может, они и одинаковые, люди… — проговорил он. — Ты книжек много прочитал, тебе видней.
На небе стали обозначаться крупные звезды.
— Распить надо–ть шурину поллитру, — предложил Игнат. — Шура зло гонит, с медными пятаками. В банешке, чтоб невестка не изругалась.
И в старой баньке, между граблями и худыми ведрами, пили мы с дедом дрянную шурину самогонку, зажевывая ее ядовитую крепость невесткиной квашеной капустой, длинной, как заморские макароны, и нежной, как младенческое дыхание.
1988 г.