— То-то онъ смотритъ такимъ именинникомъ! Любимчикъ, значитъ? Эка ломается… и рожа противная; съ бонбоньерки сорвался. Вы, Владиславъ Антоновичъ, все-таки распорядитесь поднести ему что-нибудь завтра: пусть не думаетъ, что даромъ кривлялся цѣлый вечеръ и тратилъ свой огонь понапрасну…
— А вы даже и не слушали его! едва удостоили взглянуть на сцену! — продолжалъ смѣяться Замойскій.
— Не люблю я этихъ господъ! — почти съ досадой сказала Анастасія Романовна. — Сцена — гадкій міръ! Все на ней показное, продажное — и мысли, и слова, и чувства, и поступки. И знаете-ли? — какъ ни скверно думаютъ у насъ объ актрисахъ, но между ними я еще встрѣчала женщинъ съ хорошей душой; актера — не знаю ни одного!
— Ну, это ужъ слишкомъ…
— Право!.. Вы сами подумайте: можетъ-ли сохраниться въ мужчинѣ порядочность, разъ онъ обрекаетъ себя на вѣчный показъ? Его лицо, фигура, голосъ, поза, каждый жесть принадлежать публикѣ. У него голова только надъ тѣмъ и работаетъ, чтобы показаться зрительному залу мужчиной пріятнымъ во всѣхъ отношеніяхъ. Намъ, женщинамъ, простительно интересничать: ты — съ рожденія показной товаръ! Многимъ ли нужно отъ насъ что-либо кромѣ красиваго личика и тѣла? Но мужчину постоянная публичная выставка опошляетъ до отвращенія. Прежде я еще уважала болѣе или менѣе кое-кого изъ актерской братіи, но какъ-то разъ зашла въ Москвѣ за оперныя кулисы, и первой моей встрѣчей былъ N., несомнѣнно самый умный человѣкъ, какого мнѣ приходилось видѣть на сценѣ. И что же? Онъ — пожилой мужчина, почти старикъ, отецъ семейства — дрожалъ отъ бѣшенства и съ пѣною у рта кричалъ на портного за то, что бѣднякъ мало вырѣзалъ воротъ въ костюмѣ Донъ-Жуана: декольтэ ему, видите-ли, полагается по штату… Это-ли еще не верхъ пошлости?! Съ тѣхъ поръ кончено, — не выношу! И чѣмъ знаменитѣе актеръ, тѣмъ онъ для меня хуже…
— А, между тѣмъ, вы, княгиня, почти всегда въ ихъ обществѣ…
— Искусство люблю. Да и нищихъ между ними не мало: жаль!..
— Вы знаете… не такъ давно говорили даже…
Замойскій запнулся. Анастасія Романовна внимательно посмотрѣла ему въ лицо.
— Что жъ вы остановились? Сплетню, что-ли, какую-нибудь слышали? Говорите! я разрѣшаю!
— Прошелъ у насъ такой слухъ, будто бы вы, Анастасія Романовна, разводитесь съ княземъ и выходите замужъ за какого-то не то актера, не то художника…
Княгиня поблѣднѣла. Лицо ея приняло тупое и злое выраженіе, между бровями легла складка, глаза засвѣтились стальнымъ отливомъ.
— А! такъ про это и здѣсь разговаривали! — медленно сказала она.
— Да. Вы извините меня, ваше сіятельство…
— Ничего… и съ какой стати вы приплели это «сіятельство»? Терпѣть не могу!.. Слухъ этотъ — ложь, Владиславъ Антоновичъ, сплошная ложь, хотя… Да я вамъ ужо сама разскажу! Ну, актъ идетъ къ концу, уѣдемъ отсюда!
И, все съ тѣмъ же злымъ лицомъ, она порывисто поднялась съ мѣста.
Всю дорогу домой Анастасія Романовна молчала. Замойскій не смѣлъ самъ заговорить съ ней. Дома они застали довольно многочисленное общество: многіе знакомые изъ театра пріѣхали ужинать къ княгинѣ, зная, что у нея столъ всегда готовъ для званаго и незванаго. Но сегодня княгиня не была расположена сидѣть съ гостями; кто изъ нихъ былъ умнѣе, тактичнѣе и больше зналъ хозяйку, догадались поскорѣе убраться. Ушелъ было и Замойскій, но въ передней его остановила камеристка княгини и передала ему приказаніе остаться…
Управляющему пришлось прождать полчаса, прежде чѣмъ княгиня потребовала его къ себѣ въ кабинетъ. Она уже успѣла перемѣнить туалетъ, и Замойскій нашелъ ее, одѣтую въ голубой пеньюаръ, задумчиво сидящею за маленькимъ, накрытымъ на два прибора, столомъ. Передъ нею стояли ваза съ фруктами и небольшой графинъ съ золотистымъ венгерскимъ виномъ.
— Садитесь! — отрывисто приказала Анастасія Романовна. — какъ видите, я вѣрна своимъ привычкамъ: по прежнему люблю поболтать послѣ ужина съ хорошимъ человѣкомъ… Налейте себѣ вина, возьмите вотъ эту гранату и говорите безъ утайки: вамъ извѣстно имя того человѣка… котораго… о которомъ вы намекнули мнѣ въ театрѣ?
— Да… мнѣ называли…
— Какъ? рѣзко спросила княгиня, не глядя на Замойскаго.
— Морицъ Лега.
— Вѣрно… И вамъ разсказывали, что онъ актеръ?
— Да. Актеръ или художникъ, не помню хорошо.
— Это неправда. — Онъ — ни то, ни другое. Слушайте! Я разъясню вамъ эту исторію, хоть и не слѣдовало бы: я сильно скомпрометтирована въ ней и играла не слишкомъ-то красивую роль… Вотъ въ чемъ было дѣло.
Вы помните, что послѣ краха знаменитаго Бонту, когда разорились до тла тысячи семействъ, а нажилась одна я, потому что, по какому-то тайному предчувствію, успѣла за нѣсколько дней передъ катастрофой, перемѣстить свой капиталъ къ Ротшильду, — я больше года прожила въ Италіи, преимущественно во Флоренціи. Вы знаете, что я не жадная и не жалѣю тратить деньги, но крахъ Бонту меня перепугалъ; я не могла представить себѣ безъ содроганія, какой опасности подвергалась и счастливо избѣгла… Сами посудите: на что я годна безъ денегъ? съ моимъ-ли характеромъ быть нищею?.. Когда я вспоминала, что снова богата, мной овладѣвало чувство безграничнаго счастья. Словно для того лишь, чтобъ удостовѣриться въ дѣйствительности этого богатства, я бросала деньги направо и налѣво, какъ никогда, — въ гордомъ сознаніи, что ихъ у меня неисчерпаемо много, что никакими подачками, никакими празднествами и вакханаліями не истощить мою кассу!.. Жизнь моя во Флоренціи прошла, какъ безумный сонъ. Меня фетировали больше, чѣмъ когда-либо и гдѣ-либо. Я отвѣчала балами, по-истинѣ, царскими, особенно для голодныхъ итальянцевъ… Развѣ они понимаютъ, что такое настоящая роскошь! Однажды я послала приглашеніе нѣкоему Люнди — молодому человѣку почти безъ всякихъ средствъ, но — хоть этому и противорѣчатъ его дальнѣйшіе поступки — неглупому, очень красивому и, какъ говорили, втайнѣ въ меня влюбленному. Люнди, получивъ приглашеніе, былъ на седьмомъ небѣ, но и не мало смутился, какъ ему попасть на парадный вечеръ принчипессы Латвиной, когда у него, бѣдняги, фрака и въ заводѣ не было, да и напрокатъ взять нельзя: въ карманѣ всего двѣ чинквелиры, а когда надо жить на нихъ цѣлую недѣлю, такъ до фраковъ ли тутъ? Пораздумавъ, мой Люнди отправляется къ своему пріятелю, врачу Рати, и проситъ фрака.
Рати отказалъ. Что дѣлать бѣдному Люнди? Такъ хотѣлось ему на мой вечеръ, что онъ думалъ, думалъ, да ничего лучше и не выдумалъ, какъ украсть у Рати его фракъ.
Хорошо. Идетъ мой франтъ по Via Calzaiuoli — самой модной флорентинской улицѣ, - вдругъ навстрѣчу ему Рати и требуетъ, чтобъ онъ немедленно возвратилъ украденное платье, если не хочетъ познакомиться съ полиціей.
Слово за слово, — Люнди выхватилъ ножъ и зарѣзалъ Рати.
Люнди, конечно, схватили, посадили въ тюрьму, — и не миновать бы ему пожизненнаго заключенія, если бы въ Италіи не было продажно все отъ верха до низа: и судъ, и совѣсть… Мнѣ стало жаль мальчишку: вѣдь вся эта штука разыгралась, собственно говоря, изъ-за меня. Во сколько стало мнѣ освобожденіе Люнди, уже не помню, но когда я пріѣхала слушать дѣло, то уже прекрасно знала, что моего бѣдняка не осудятъ. Обвинитель громилъ, судьи священнодѣйствовали, а защитникъ произнесъ такую рѣчь, что почтеннѣйшій судейскій конклавъ началъ не безъ тревоги посматривать на меня, какъ бы я не обидѣлась — ужъ слишкомъ много денегъ я передавала имъ, чтобы сверхъ того еще выслушивать подобныя филиппики… Этотъ господинъ весьма мало говорилъ собственно о Люнди, но безъ конца распространялся о соціальныхъ язвахъ, о торжествующемъ капитализмѣ, о растлѣніи низшихъ классовъ и интеллигентнаго пролетаріата весьма понятной завистью къ кучкѣ богачей, эгоистически пользующихся всѣми житейскими благами, о развращающемъ вліяніи богатыхъ самодуровъ-иностранцевъ на страну и такъ далѣе. Словомъ, — обвиняемою вмѣсто Люнди оказалась ваша покорнѣйшая слуга. Я, конечно, сидѣла и слушала невозмутимо, какъ статуя. Ораторъ бросалъ на меня негодующіе взоры, видимо, бѣсился на мое хладнокровіе, выходилъ изъ себя, что никакъ не можетъ пробрать меня, — это ужасно меня смѣшило, и я нарочно напустила на себя самый скучный видъ; помнится, даже зѣвнула раза два. Я думала, что свирѣпый адвокать — такъ, изъ обыкновенныхъ итальянскихъ говорунишекъ, и надрывается для того лишь, чтобы произнести сенсаціонную рѣчь, дать вечернимъ газетамъ матеріалъ для фельетона, а себѣ сдѣлать репутацію либерала, очень выгодную при выборахъ. Поэтому мнѣ и было все равно, что бы онъ ни говорилъ — пусть бы бѣднякъ старался! Ему пить-ѣсть хочется, а меня отъ болтовни не убудетъ. Это только въ романѣ у Додэ (кстати: вы любите эту кислосладкую размазню? и терпѣть не могу?!) какой-то набобъ умеръ, сдѣлавшись жертвой общественнаго презрѣнія, — а я въ такіе пустяки не вѣрю. Какой бы шальной фортель я ни выкинула, я знаю, что общество не посмѣетъ меня презирать и такъ же усердно будетъ ходить ко мнѣ на поклонъ, какъ и теперь. Развѣ что мнѣ придетъ шальная фантазія замѣшаться въ какую-нибудь откровенную уголовщину! Ну, да это въ сторону! Дальше!.. Оказалось, однако, что адвокатъ-то не изъ какихъ-нибудь пустяковыхъ, а — знаменитость, и, сверхъ того, замѣчательно безкорыстный, честный и убѣжденный человѣкъ, демократъ до мозга костей, кровный врагъ капитала и буржуазіи, рьяный націоналистъ, предсѣдатель какого то клуба съ самой что ни есть красной окраской, — короче, никто другой, какъ названный вами Морицъ Лега…