Там в это время, с сильной политической окраской, было насаждение православия. Присланный туда из Ростова владыка Елевферий, видимо, очень страдал в создавшейся атмосфере. Факты: все знали, что Карчмары был коллаборантом (работал с немцами). Ему надо добиться епископства. Но он женат. Ничтоже сумняся он просит постричь свою жену в монашество и потом отправить в какой-то монастырь. Мне велели участвовать в церемонии ее пострига — вести ее в рубашке от входа в храм к алтарю.
И в таком роде все. Отхожу от церкви.
Восточная Словакия
Меня после одной большой работы в Праге (алтарный триптих в храме на Ряссловой ул.) направили расписывать храмы в восточную Словакию. Если Чехия была и католической, и гуситской, то восточная Словакия — исключительно униатской. В это время была ее ликвидация.
Техника росписи — самая примитивная: известковая краска по известковому грунту. Конечно, надо было угождать населению, писать в том стиле, к которому они привыкли (натуралистический!).
Церковная жизнь — далеко не духовная[163]. Сперва послали меня в Медзилаборцы[164], работать в только что отстроенном храме. Краем (типа Украины) восхищалась я невероятно (в жизни не была в русской деревне), но от церкви отхожу еще дальше. И сама я не была на высоте — увлекалась несоответственно ни возрасту, ни своему состоянию. Кроме нескольких храмов в округе, получала заказы на религиозные картины в домах — все типа католических, но далеко не художественных, и все маслом.
Икона опять забыта.
Там было в то время увлечение всем русским — зарабатывала на жизнь копиями с репродукций из русских журналов.
Не хотела и сама отставать от века (отчасти — чтоб попасть в Союз художников — вернулась к маслу — портреты, пейзажи).
Переезд в СССР
Наконец мы получили визу, и нас целой партией отправили в СССР — Среднюю Азию, как наименее пострадавший от войны край.
В Союз художников, как и в Словакии (пыталась попасть и там), попасть не удалось.
Работала, чтоб жить, расписывала шелковые платки. При первой возможности — в отпуск — поехала в Москву, сперва к Феде Булгакову (он женат на дочери художника Нестерова), потом — к Елене Яковлевне, которая уже Ведерникова, и знакомлюсь с ее замечательным мужем.
Каким-то чудом получила из Парижа все нужные документы, и хлопотами моей энергичной сестры наконец вышла на пенсию.
Теперь я могла ехать в Москву уже не только на месяц отпуска, но на все лето.
Уверенная, что к писанию икон уже больше никогда не вернусь, я раздала все свои «орудия производства». Но Елена Яковлевна смотрела на вещи иначе (сама пишет иконы) и coute que cou[165][166] возвращает меня к оставленной священной специальности (сперва — поправить ее вещь, потом — докончить и т. д., наконец, я начала и свою работу).
Понемногу начинаю дышать забытым воздухом: Ведерниковы, книги, встречи с чудесной новой молодежью. Я возвращаюсь в Отчий Дом, исповедуюсь и причащаюсь у о. Андрея Сергеенко (чего давно не делала) и 15–20 лет работаю над иконой, больше, чем когда-либо в жизни.
Наконец — знакомство с о. Александром Менем как будто послано мне отцом Сергием.
Вот и вся моя биография, ничем не замечательная, кроме моих замечательных наставников!
Письма о. Сергия Булгакова Юлии Рейтлингер
4/17 IX 1922 г.
Дорогая Юлия Николаевна!
Ваше письмо, писанное около года тому назад, дошло-таки до меня, хотя и с опозданием, но в нем не было адреса, теперь я его узнал и отвечаю. Все-таки хорошо, что Вы уехали согласно воле мамы (вспоминаю о ней с благодарностью и умилением) и теперь учитесь. Мне трудно представить тамошнюю жизнь из здешнего умирания — все-таки верится, не к смерти, но к славе Божией. Однако я все большее и большее значение в возрождении России отвожу той русской молодежи, которая там теперь учится для России — у нас ведь страдания есть единственная наука, и незавинченный гроб — единственная школа. Я знаю, что к этой-то науке и школе Вы и стремитесь, и точно не надо бояться и бежать, если Бог судил, но если не судил, как Вам, то надо благодарить Его за милость, как надо благодарить за спасение от чумы или холеры. То, что мы переживаем, настолько значительно и трудно, что только один Бог знает, куда, зачем и как, — не мы. И это неведение в сгустившейся тьме — и все сгущающейся, и притом непрестанно отравляемой испарениями тления, и создает колорит всей нашей горемычной, а вместе с тем как-то и трагически прекрасной жизни; разумеется, последняя открывается, только на мгновение, очам веры, а остальная составляет атмосферу 24 часов в сутки. И сидя в этом пекле, я давно уже перестал коситься на пребывающих вне его или же из него стремящихся, а для молодежи, не для нашаливших, а затем удирающих от собственных дел отцов, но для детей — я положительно радуюсь и желаю, чтобы они учились, тем более, что у Вас есть единственная школа для русской молодежи, если только впрочем тоже для русской. Кстати все-таки напишите мне (хотя спрашиваю и вполне платонически), нашлась ли бы возможность для Феди в Праге учиться рисованию или музыке, имея какой-нибудь паек или работу, справьтесь у моих друзей. Ему сейчас снова угрожает военщина, — пока же он жил с нами и служил. Сам я прожил в трудовом и трудном уединении, но очень значительно и важно для себя, так что не думаю, что я потерял сравнительно с теми, кто находится с Вами там. Ваша мысль, еле сказанная, но ранее почувствованная, о монастыре, меня не удивила, но это или рано, или совсем не то. Бесспорно для меня, Вы принадлежите Богу, и никто не может посягнуть на Вас, кольцо ревности божественной Вас окружает, но внешняя форма Вашего иночества еще творчески не найдена, и Вы не можете взять их извне как только формы, да это и не Ваши формы. Учитесь, проходите свой творческий путь, в нем творите себя, конечно, держась за ризу Христову, упорствуя и спеша в сердечных думах о Нем и в молитве Ему. Мне верится, что я еще встречу Вас в жизни, в важном и решительном. Впрочем, отнюдь не хочу пророчествовать, но и не хочу выпускать или отпускать Вас от себя, из своего попечения. Христос Вас благословит и умудрит. Привет сестре Вашей от меня и от моих, также как и Вам от них. Передайте привет моим московским и симферопольским друзьям, В-им, Н-ым и др.
163
Конечно, были исключения — чудесный священник о. Григорий Кузан и его матушка — но это уже ближе к моему отъезду. Но прежнего во мне нет.