С Асей хорошо поговорили — вдвоем. Мне хочется, если уж ты ускоришь свой приезд, чтобы ты полечила уши. Завтра у меня будет на исповеди Ант. Mиx. Надеюсь, что ты получила мой набросок росписи.
Благословляю. Да хранит тебя Господь.
Надвигается голубизна Успения Божией Матери.
Твой друг и отец.
======================================
20 августа
Дорогая Юля, сегодня получил твое письмо, спасибо.
Надеюсь, что ты уже получила мое по приезде, хотя не уверен тогда, как и теперь, в точности адреса. Радуюсь твоему письму, но, конечно, не могу на него ответить до Парижа, т.е. не ранее понедельника. Здесь у меня житие, изнемогаю, но держусь. Даже сегодня держал речь. А я в своем эгоизме даже забыл, насколько тебе тяжело было приехать туда, где ты была с папой. Желаю бодрости и вдохновения. Бог есть жизнь и Любовь, и то, и другое — одно и то же.
Благословляю.
о. С.
======================================
22 августа 1931 г., утро. Лондон.
Дорогой друг!
Сижу в Лондоне проездом и хочу поделиться своими впечатлениями от этой конференции, пока не остыли. Мне тяжко даются такие большие международные съезды. Во-первых, из-за языка. Я скован и, чтобы что-нибудь сказать, мне нужно написать и читать по бумажке, что, конечно, не может не утомлять и не раздражать. Во-вторых, моя застенчивость становится прямо мучительной, я совсем там, как Сережа, и принимаю как милость, что мне дают слово, которого я прошу раз — два (на этой конференции всего один раз). В-третьих, личное, что всегда гложет душу, особенно среди этих хороших, но детей, ищущих, как бы им посмеяться и с восторгом ржущих о всякой глупости. В-четвертых, мне неизменно приходится юродствовать за православие, не только своим внешним видом, но и исповедничеством, — опять о Богоматери, особенно ввиду равнодушия и вообще паршивости православных, которые всячески приспособляются. И — в-пятых — и это самое главное — ввиду какого-то безнадежного глухого одиночества: здесь в религиозном смысле детский сад, такая элементарщина — в протестантизме по существу, а в православии по тебе известному состоянию, что я со своими подлинными идеями, за которые ты говоришь о моем пророческом служении и которые я сам так в себе сознаю, оказываюсь каким-то жалким недоразумением, претензией, а то и просто провинциальным ничтожеством. Никто не поддерживает, не понимает, не интересуется. И получается
contradictio in adjecto: пророк трус, пророк без голоса, пророк — ничтожество... Конечно, в этом есть судьба всякого, кто стоит над своим временем, но ведь это же бывает и при маниловской мечтательности! И есть такое чувство, что только в глубинах православия (конечно, не казенного), среди русских, да и то нескольких человек, есть язык, есть понимание, есть этот огонь. Какая жуткая наша единственность и бессилие <...>, несомого историческим ветром. И в конце концов ты, мой верный, несравненный, верующий и поддерживающий веру друг! И вместе с мыслями о своем одиночестве и брошенности в мир я думаю о тебе, о твоих творческих замыслах, — не о плодах, это и неважно для данного случая, но о видениях. Пусть бездарны мы оба, каждый по-своему, да и действительно бездарны, но то, что нам открывается в видениях, это о Боге и от Бога... А пока что показываю кукиш в кармане и слоняюсь по конференции, робко, застенчиво пытаясь заговорить то с тем, то с другим... Правда, этого чувства совсем не бывает на англо-русских конференциях , где я занимаю место в первых рядах, а не в этом пестром сборище. Я действовал внутренне отсутствуя, иногда автоматически. И даже спрашиваю себя: нужно ли мне, старику, таскаться? Может быть уже пора и перестать. Но некем смениться, а, может быть, как старой актрисе, и не хочется сменяться и сходить со сцены. Однако, с другой стороны, надо держать связь, потому что это символическая (да, и конечно, совершенно реальная, потому что действительно видишься с людьми из разных мест, всех узнаешь, получается все же вселенский опыт). Все-таки не уверен, поеду ли в будущем году (можно ли вообще загадывать?), потому что съезд будет уже не три дня, а неделю, в Германии, и, по-видимому, без особенно значительных тем. А всемирная конференция сама в 1937 г. (!!!) и, ведь это к ней мы готовимся. Одним словом, на лексике одной из привычных пословиц детства: пророк — на печи промок. А вместе с тем тянет к тишине, сосредоточению, к работе на свою тему: надо кончать, подводить итоги, договаривать, хотя и... в бутылку. Это «в бутылку», как и «к стенке» у тебя, может быть утешением малодушия. Я уж не раз видел случаи, когда многолетние труды после смерти просто погибали как никому не нужные. Правда, они не притязали на «пророчество», но были умны, даровиты и честны, а не мое дилетантство. И о. Павел работал и работает (я думаю) в бутылку. Но, с другой стороны, что же мне остается в жизни другого на остаток жизни, если Господь не укажет другого пути... А я еще связал (или ты сама связалась) свои духовные судьбы с твоими: я разумею не личные отношения с их психологизмом, в котором, наряду с естественным, может быть и недолжное, но творческие устремления. Однако ничто великое не дается без риска, будем же рисковать и друг друга поддерживать в риске... У меня странно непоследовательно соединяется этот «пророческий» максимализм и практически-аскетический минимализм, подставление своего плеча под очередной прозаический крест (академия, конференция и проч.). Правильно ли это, не есть ли это просто малодушие, слабость, карьеризм?