Сосед дотронулся до его плеча:
— Посмотрите вниз. Под нами — Берлин.
Самолет значительно снизил высоту. В иллюминаторе видны были очертания большого города. В поле зрения попадали и бесформенные развалины, и темные впадины воронок, и расчищенные пустыри. Кое-где поднимались одиночные каркасы новых строящихся зданий.
Сколько его друзей оставили свои фамилии на стенах рейхстага! И сколько земляков лежит в братских могилах! Вспомнился Карсыбай Спатаев, почти однофамилец, геройски погибший под Сталинградом, там, где была решена и судьба Берлина. Не без гордости подумалось, что в броне наших танков был и открытый им марганец Джезды.
Что-то записывал в блокнот Симонов, едва слышно напевал печальную азербайджанскую мелодию Самед Вургун.
Каныш Имантаевич достал из табакерки щепотку жевательного табака — насвая и заложил за щеку.
Он не заметил, сколько прошло времени, как впереди блеснула темная полоса Ла-Манша. С ней резко контрастировали по цвету белесые британские берега, вдававшиеся в пролив извилистой линией. «Известняки», — подумал про себя Каныш Имантаевич. Самолет пошел на посадку.
После краткой церемонии встречи разместились по машинам, поехали в город. Лондон поражал хаотичным сочетанием задымленных старинных зданий и новых современных домов. Многое после ожесточенных гитлеровских бомбежек не было еще восстановлено. Полуразрушенные дома и котлованы, окруженные низкими кирпичными барьерами, входили неотъемлемой частью в городской пейзаж.
Советские парламентарии были на приеме у премьер-министра Эттли. Принимал их и Уинстон Черчилль. Он был уже стар и наигранной живостью как бы стремился замаскировать свои годы; артистически владея интонацией, мимикой, жестами, он старался показать себя гостеприимным и доброжелательным. Но как старость выдавали набрякшие мешки под глазами, так и истинные его чувства выдавали глаза, слишком пристально и подозрительно всматривавшиеся то в одного, то в другого советского депутата.
От нашей делегации краткое слово произнес Микола Бажан, вежливое и сдержанное. Позднее он вспоминал эту встречу откровенно и зло в своем стихотворном памфлете, сопоставив недобрый взгляд бывшего премьера и его лживый спич в адрес советских депутатов.
Во время приема гости с хозяевами стояли у небольших столиков, на которых, кроме виски и сандвичей, ничего не было.
Неожиданно Сатпаев почувствовал, что Черчилль в упор разглядывает его.
— Господин Черчилль спрашивает, кто вы по национальности, Каныш Имантаевич. Я ему ответил, что вы казах, — сказал переводчик.
С полуулыбкой, опять в упор глядя на Сатпаева, Черчилль спросил:
— Скажите, все ли казахи такие высокие?
Каныш Имантаевич в тон ему сказал:
— О, наш народ значительно выше меня.
Членам нашей делегации ответ Каныша Имантаевича пришелся по сердцу. Черчилль вежливо кивнул Сатпаеву, но полуулыбка сбежала с его лица.
Вечером в отеле член делегации доктор медицинских наук Ольга Николаевна Подвысоцкая спросила Сатпаева, какое впечатление на него произвел Черчилль.
Каныш Имантаевич искоса взглянул на собеседницу, и взгляд его из-под приподнятых век показался ей скорее грустным, чем насмешливым.
— Когда я думаю о людях этого толка, пусть они и оставили свой след в истории, я всегда вспоминаю слова Толстого из моей любимой книги «Война и мир»: нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
…В отеле «Дорчестер» они подвергались атакам корреспондентов. Каныш Имантаевич вежливо, но достаточно решительно отказался от интервью. Константину Симонову пришлось несколько труднее. Сотрудник радиостанции Би-Би-Си настаивал:
— Если вы, господин Симонов, не имеете времени отвечать на вопросы, прочитайте хотя бы стихи.