SeHi
Умопомрачение
Глава первая
Небо было свинцовым, шёл мелкий дождь, который издали напоминал туман. Эдон стоял у окна, и смотрел на мокрые улицы Амстердама, по которым торопливо шли и ехали люди. Он смотрел на них и ненавидел. Он ненавидел их сытые лица, их деловую озабоченность и уверенность, что дела идут хорошо, что всё так и останется навсегда. Он ненавидел правительства, которые были только марионетками Ротшильдов, захвативших власть во всем мире и, словно пауки, скрывающихся в тени «демократии», и карательные органы, и пропаганду, рассчитанную на среднестатистического недоумка, не умеющего или не желающего вникать в суть. Он ненавидел евреев за их богатство, за умение приспосабливаться, за их сплочённость и тщательно скрываемый национализм. А такие, как тот, с кем Эдон сегодня встречался, вызывали у него гнев и желание проучить. Он не мог тягаться (пока не мог!) с великими мира сего, но рано или поздно они схлестнутся. И тогда они узнают всю силу его ненависти. Он заставит их страдать! Как они будут молить о пощаде! В том, что он одержит верх, Эдон не сомневался. Он знает то, чего не знают они, и обладает тем, чем они обладать не могут. Их карательная система в зародыше убивает возможность иметь и использовать что-либо недоступное их пониманию. Первое место занимают врачи и психбольницы. Туда отправляется любой, кто, по мнению полиции, странен.
Ненависть и ярость не всегда полыхали в сердце Эдона. Его научили быть таким, каким он стал. И он отплатит за это! Эдон, закусил губу. Кто не с ним — тот против него. Сейчас была очередь этого Виктора, с которым он час назад разговаривал у одного из каналов Амстердама. И он заставит его побегать! Тот пожалеет, что отказался сотрудничать. Ещё как пожалеет! Сначала пожалеет, а потом будет беспрекословно подчиняться. Не он первый, не он последний, кто начал притворяться непонимающим и не сразу подчинился. Всех нужных ему людей он заполучал тем или иным способом. Ещё не было ни одного… гм… человека, который бы не сдался.
Эдон был обычным человеком только внешне. Он видел и мог, и это отличало его от обычных людей и… остальных. Почему он был таким, он не знал, и если бы ему кто-нибудь сказал, что он уже дважды преступил грань между жизнью и смертью, то сильно бы удивил. Эдон ощущал себя живее всех живых и строил планы на будущее.
В открытое окно кухни задувал тёплый ветер, теребя тёмные волосы Мерджима. Молодой врач, хирург, стоял у раковины, засучив рукава рубашки, и мыл посуду, скопившуюся за целый день. Его молодая жена Ерта была на сносях, ноги её распухли и ей приходилось почти всё время лежать, подложив под них подушку. Мерджим в последние недели заменял свою супругу на кухне и не только, а она в этот момент, лёжа на диване, смотрела телевизор в гостиной. Слушая доносящийся голос из телевизора, Мерджим невольно вспомнил, как они познакомились. Он встретил свою будущую супругу, когда та оказалась в одной из больниц Приштины после небольшого дорожно-транспортного происшествия. Молодая албанка с колючим и пронзительным взглядом, почему-то сразу понравилась молодому доктору, и он, не смотря на своё смущение в её присутствии, старался почаще приходить с осмотрами. Ерта была наблюдательна, интерес молодого доктора она сразу подметила и решила взять дело в свои руки, видя, что тот нерешительно топчется на месте. Естественно, он ей тоже понравился, иначе она и пальцем бы не пошевелила ради мужчины, отирающегося возле её больничной койки. Умы Мерджима и Ерты не были обижены природой, а потому их отношения развивались органично и пришли к закономерному итогу — они поженились. Молодая женщина, работая на полную ставку бухгалтером с восьми утра до пяти вечера, каждый вечер занималась домашним хозяйством, что было весьма кстати на фоне напряженного и меняющегося графика её мужа-врача.
Всё было замечательно в их отношениях кроме одной мелочи. Для Ерты, впрочем, это была совсем не мелочь, и она порой входила в раж, когда её муж касался национальностей и произносил что-нибудь, вроде «мы, албанцы». И, хотя, по национальности они оба и были албанцами, родившимися и выросшими здесь же в Приштине, дома могла разразиться буря.
Всё дело было в деталях. Мерджим был выходцем из албанской христианской семьи и не было ничего удивительного в том, что он стал христианином. Это наложило свой лёгкий отпечаток на взаимоотношения с окружающими мусульманами. Особенность Ерты была куда глубже. Её родители были убеждёнными коммунистами и атеистами, и, хотя их дочь и не впитала идеи коммунизма с молоком матери, но в её сознании надёжно укоренилось осознание того, что она югославка без обозначения национальности. Своё убеждение она ревностно отстаивала при любом случае, отчего часто вспыхивала ссора, где угодно и с кем угодно. Когда после женитьбы Мерджим имел неосторожность сказать, что они — албанцы по национальности, он был удостоен гневным взглядом молодой жены, а затем был вынужден выслушать лекцию о югославском естестве проживающих здесь народов. Ерта и его называла югославом, хотя не спорила, если он только себя называл албанцем с кем-нибудь в разговоре. Но она быстро дала понять, что к ней можно обращаться только, как к югославке, и не как иначе. Все прочие отличительные черты, будь то национальность или религиозные предпочтения, были на её взгляд излишни для укрепления югославского общества. Муж иногда шутил, дивясь тому, что она до сих пор не решила посвятить свою жизнь политике. Ерта же в таких случаях со снисходительной улыбкой отвечала мужу, что у каждого своя задача в стране. Цель её жизни заключается в строительстве югославского общества снизу-вверх.