Вот и Потапыч, несмотря, что такой же боец переменного состава, как Гвоздев или как тот же салага и объект всех насмешек второго взвода Ложкин, а все равно и к нему отношение другое. Не зря тот же Коптюк его командиром отделения назначил. И в штрафниках не затерялся.
X
Поначалу все эти тонкости для Демьяна словно и не существовали. Первые часы, а потом – и дни после случившегося потрясения, после гибели танка, контузии и ранения, Гвоздев словно не мог прийти в себя. Отрешенно принимал и воспринимал все, что происходит с ним и вокруг него.
В отстойнике даже получил от конвоира. «Эй ты?! Живее можешь ноги передвигать?! – с усталостью в голосе торопил сержант. – А ну живее! Глухой, что ли?!.. Я тя научу младшего командира слышать». Приклад с силой двинул его в правую лопатку, а он даже не огрызнулся в ответ. Едва удержавшись на ногах, ускорил шаг, под нагловатый смех конвойного. «А може, и вправду, глухой? Эй ты, не от мира сего!..» Так его и прозвали потом в бараке: не от мира сего, а он не обращал внимания, пребывая в своей контуженой спячке. Действовал, как механизм, с отрешенным послушанием подчиняясь командам конвоиров, а потом – солдат из комендантского взвода.
Внешнее мало интересовало Гвоздева. Все внимание его ошарашенного, потерянного сознания было направлено внутрь, туда, где дымилась и шипела живой, обожженной раной жуть произошедшего с ним, теперь уже бывшим младшим лейтенантом Демой Гвоздевым.
Контузия, кровавый, мучительно жуткий конец Барышева, немцы, плен, бомбежка, рывок к нашим, потом заградотряд, унизительные допросы, вшивый барак «смершевского» распределительного пункта, иначе говоря – отстойника, томительное ожидание приговора, в борьбе с мучительными головными болями, стыдом, бессонницей и смутная, неистребимая надежда на что-то… а потом штрафбат и этот вот марш…
Все случившееся, словно за шкирку, вытряхнуло его душу из собственного тела, отделило их и шваркнуло друг о дружку со всего маху, а потом попыталось втиснуть обратно, одно в другое. Втиснуть втиснуло, да наперекосяк. Вот и ноет, саднит теперь смертной тоской. Беда навалилась на него таким непосильным грузом, что все в нем, и внутри, и снаружи, словно омертвело для происходившего вокруг.
Вот Зарайский, прибившийся к нему еще в «смершевском» отстойнике, – другое дело. Этот самым активным образом реагирует на все происходящее, считает себя без вины страдающим и надеется на скорейшее торжество справедливости.
Аркадий Зарайский, как и Гвоздев, «окруженец». С его слов, он младший лейтенант интендантского взвода стрелкового полка, проявил при выходе из окружения чудеса стойкости и героизма, а без оружия вышел к нашим по той причине, что в самый опасный момент был вынужден вступить с фашистом в рукопашную схватку, а винтовка в этой борьбе оказалась лишней, так как мешала ему душить и стискивать наетую шею ненавистного гада.
Вот так, по причине несправедливости жизни, героическому Сараю, вместо заслуженного ордена или, на худой конец, медали «За отвагу», сорвали с гимнастерки недавно только полученные, новенькие погоны и впаяли месяц штрафбата.
XI
Почти все, за редким исключением, в партии, выгруженной из «телятников» в чистое поле, были окруженцами, жертвами кровавого и поспешного отступления под Белгородом. У всех клеймом на лбу горела цифра 270. И хотя в реальности сдавшихся Зарайский, или Сарайский, как успел его окрестить Потапыч, безмерно рад тому факту, что он – один из многих.
Под стук колес трясущегося на рельсовых стыках, заиндевелого изнутри «телятника», доверительно понижая голос, дыша паром Демьяну в лицо, он рассуждает о том, что несправедливо их, простых солдат, наказывать за просчеты и глупость военачальников. Во всем виноваты штабные чины, а отдуваться приходится им, фронтовым офицерам – армейской «косточке», на которой держится хребет фронта. Болтовня Сарая начинает донимать даже равнодушного ко всему Гвоздева, и он молча закрывает глаза и лицо ладонями.
Вся беда в том, что в самой глубине души он считал, что действительно виноват. Потому и не стал скрывать позорный эпизод выхода из окружения, хотя некоторые из тех, кто находился с ним в отстойнике, всячески его от этого отговаривали и называли его простофилей и дураком.
– Молчали бы про свой плен, несмышленый вы человек… – сокрушенно качая головой, с досадой, вздыхал интеллигентный Зябликов.