А ведь успели они шороху навести, и Витя Барышев дослал бронебойный и мастерским выстрелом одну самоходку фашистскую расколотил. Демьян сорвал голос, крича, чтобы скорее уходили влево. Немецкое штурмовое уже всадило один снаряд в нескольких метрах правее танка, и надо было срочно сменить позицию. Развернуть машину Николаев успел, а вот чтобы нырнуть в неглубокую ложбинку, присмотренную Гвоздевым левее, – с этим замешкался. А потом – замелькало все, словно в кошмарном бреду. Взрыв, контузия, гибель Барышева, немцы, ранение, страшная, будто наизнанку вывернутая, смерть Николаева… А потом, не помня себя от боли и страха, не обращая внимания на спазмы голода в животе и окоченевшие пальцы, он ползком пробирался к своим.
XIV
Тогда, под Белгородом, среди рева и уханья взрывов немецких мин, в суматохе отступления, «смершевцы» толком не разбирали, каким образом ты оказался в плену. «Окруженец?! Ясно!» – приговор вынесен и доказывать что-либо уже поздно. Дорога одна – в штрафбат.
Демьян, оглушенный произошедшей с ним катастрофой, гибелью своего экипажа, даже не вступал в разговоры с дознавателями и следователями, которые его допрашивали. Машинально, как снаряд в казенник, посылал им в ответ «да» или «нет». Как правило, соглашался, потому что «да» говорить было не так мучительно, физически легче.
Больше всего на свете ему хотелось тишины, полного, абсолютного отсутствия звуков. На первом допросе он пробовал даже отвечать молча, кивком головы. Но так в затылке и в макушке сразу возникала пульсирующая боль, которая, нарастая, захлестывала его и не давала думать.
Все, задававшие вопросы, были на одно лицо, затянутые в скрипучие портупеи, в скрипучих сапогах, со скрипучими голосами. Этот нескончаемый скрип будто буравил мозг Гвоздева, пробиваясь сквозь пелену плотного тумана, окутывавшего его сознание. Голова мучила его поначалу, особенно в пересыльном пункте, но потом приступы боли стали повторяться реже и делались слабее. Зато в полный голос заявила о себе нога, которая не давала покоя.
Левая нога гудела, отдаваясь рвущей болью до самой ключицы. Когда маршевая колонна вошла в лес и они стали продираться сквозь бурелом, идти стало совсем тяжело. Луну затянуло тучами, как только они покинули окрестности деревеньки.
Когда сил продираться сквозь заросли уже совсем не осталось, колонна очутилась на небольшой поляне, а скорее – вытянутой прогалине, редко засаженной молодыми деревцами. Тут и прошелестело по цепи долгожданное, спасительное: «Привал!»
Непроглядная темнота вдруг посветлела. Сквозь желтушную полумглу проступили черные каракули сплетений голых веток. Глаза, привыкнув к странным сумеркам, могли разглядеть едва отличимые от стволов деревьев, неясные силуэты. Демьян подумал, что уже начало светать. Его мысль тут же шепотом озвучил один из ближних силуэтов.
– Слышь, неужто светает?.. – проговорил он, шевелясь, словно большой мешок.
Гвоздев по голосу признал Сарая. На самом деле он оказался на пару метров дальше, чем казалось в темноте.
– Какое светает… Еще пяти нету. Это луна, вишь, сквозь тучи пробивает… – негромко откликнулся кто-то.
– Луна тебе в дышло. Нынче новолуние, никакой луны в помине нету, – прокомментировал голос Потапова. – Не иначе, немец свои «фонари» подвешивает… Значит, где-то близко гады…
– Что за такие «фонари»? – с любопытством спросил тот же молодой голос.
– Какие «фонари»? Которые на столбах. Фашисты ходят и расставляют, – с издевкой проговорил тенорок Зарайского.
– Известно какие… – объяснительно ответил Потапов. – Осветительная ракета, на парашюте.
XV
Словно бы в подтверждение его слов, чуть проклюнувшееся освещение почти полностью погасло. В то же время по взводу разнеслась весть, что выдают «сухие» пайки. Эту миссию собственноручно осуществлял замкомвзвода Дерюжный. Этот «переменник» занимал во взводе ключевую должность, отвечая за обеспечение своих сослуживцев куревом, едой, боеприпасами и всем прочим, что до зарезу понадобится в нехитром и одновременно сложном быту штрафников.
Во взвод Коптюка Иван Семенович, как уважительно величали его остальные «переменники», попал из снабженцев. Должность в прежней офицерской жизни имел высокую, как говорили, чуть ли не на уровне начальника службы снабжения дивизии. Хотя ни в манере поведения, ни в разговоре даже намека никогда не делал Дерюжный на прошлые свои высокие положения, а невольно ум, умение находить со всеми – от старшего командира до последнего «переменника» – общий язык и какая-то внушительная серьезность сразу в нем чувствовались, вызывая уважение. Еще обладал Семеныч большой физической силой, что тоже добавляло ему весу в армейском коллективе.