Криспин пожал плечами, почесал в затылке. Посмотрел на Фоун. Она опять сказала:
— Как бы обошелся с ним Латч?
— Все верно, — отозвался Криспин. — Латч позволил бы тебе валить, куда хочешь. Он никогда не останавливал тех, кто хотел уйти.
Я бы мог сказать пару слов. Не стал. А Криспин говорил дальше:
— Это ключевое слово, ребятки: чего бы захотел Латч? Отсюда и начнем. Кто еще хочет уйти? Никто не должен чувствовать, будто его держат.
Контрабасист — он был с нами всего два месяца — сказал, что он тоже думает об уходе. За ним и я сказал свое.
— Ох, не надо! — вскрикнула Фоун. А Криспин спросил:
— Но почему, Флук?
Все уставились на меня. Я поднял руки и сказал:
— Я так хочу, и все тут. Что мне теперь — анкету заполнить?
— Без Флука не будет "Пропащих парней", — проворчал Скид.
Прав оказался Скид. "Оркестр Дона Криспина и Латча Кроуфорда" — такое название они вынесли на афиши. Криспин и Фоун изо всех сил пытались меня отговорить, но нет, не вышло. Не вышло. Я с ними покончил и был сам по себе. По-моему, Фоун вообразила, что мне тяжко оставаться в джазе без Латча — ведь он был так добр ко мне. Идиотство. Смеяться мне хотелось, вот что, но я не мог смеяться на глазах у наших лабухов.
Мы распростились в Санта-Монике после конца гастролей. Я думал, погуляю на свободе годик, огляжусь, но надо ведь — подносят на золотой тарелочке предложение: работать ночным диск-жокеем на радиостанции в Сиэтле. Это было самое оно. Мой голос, дикция, забористые хохмы и пошлятина отлично подходят для такого дела, но лучше всего, что я смогу работать там, где людям не придется смотреть на мое лицо. Иногда я думаю: вот, если бы с самого начала попал на радио, тогда бы не.., может, не стал бы таким парнем, который... Эх, чего теперь зря болтать.
Я нанялся на полгода с правом уволиться, и мог бы получить ставку повыше, если бы захотел торговаться, но я не захотел. Криспин и другие музыканты Латча меня не забывали, присылали телеграммы во время передач, солировали у меня и рекламировали в своих клубах. Было похоже, что Латч — живой или мертвый — оставался прежним добряком. Я на все это не поддавался. Достаточно прожил на свете для того, чтобы усвоить: нельзя сходу разорвать близкие отношения с человеческим существом. Уйди с работы, разведись, оставь родной город — за тобой потянутся клочья и обрывки, не отвяжешься. Я сдерживался — не хохотал. Латч был мертв.
Но однажды вечером получаю поставку от фирмы грамзаписи "Мекка". Пластинки. Шесть сторон записей Криспина — Кроуфорда.
Я объявил их в обычной манере старины Флука:
"Эй, дергунчики, дружки, вот убойная награда, лучшего не надо! Криспин и Кроуфорд, новые пластинки — пляши, пока не заноет спинка. Они милы для Камбалы. Ставлю на вертушку — продуйте ушки: старый "Дип Перпл" в крутом стиле Криспина".
И дал их в эфир. Пластинки доставили прямо перед эфиром; я их прежде не слышал, хотя тираж уже разошелся и они были разрешены к трансляции.
"Дип Перпл" — старая эстрадная композиция, сработанная самим Латчем. Вместо Латча партию кларнета вел Мофф, но разница была такая пустячная, что о ней говорить не стоило. В третьем проведении Скид вместо простого дубль-штриха дал глиссандо, которого я раньше не слышал, но оно было в лучших традициях Кроуфорда. Остальные пластинки — в том же роде. В "Леди би гуд" Криспин выдал длинное соло на ударных — новое, но совсем кроуфордовское. И еще я услышал две новые вещи.
Именно новые. Одна из них — номер для духовых под названием "Уан фут ин зе грув"; авторы — Мофф и Скид Портли. Другая — аранжировка "Такседо джанкшн" Эту вещь мы всегда давали в классической аранжировке, но теперь они дали абсолютно новую. Во-первых, запустили несколько бибоп-секвенций "Развитие мелодии в джазовом стиле "бибоп".", а во-вторых, по-настоящему использовали эхо-камеру — первый раз во всех записях Кроуфорда. Я слушал, вытаращив глаза.
Это было здорово. Говорю вам, здорово. Но вот что меня оглоушило: все равно играл настоящий джаз Латча Кроуфорда — с начала и до последней точки. До сих пор Латч не использовал эхо. Но мог использовать — точно говорю, мог, — потому что это входило в моду. Как и бибоп-секвенции. Я представил себе толковище перед сеансом звукозаписи и вопрос Фоун: "А чего бы хотел Латч?"
Я это слушал, а сам видел Латча: широкие плечи, длинные руки, и как он поворачивает медные сюда и туда, как вытягивается вверх и наклоняется, поднимая звук ударных и обрушивая его вниз, вниз — тарелки звенят шепотом. Я мог видеть, как он держит этот звук правой рукой, плоско лежащей в воздухе, словно на столе — хватает времени, чтобы закусить нижнюю губу, ухватить ее зубами и выпустить — и внезапно, будто лампа-вспышка, ослепить публику режущим воплем труб и звоном гитары на полной громкости.
Проигрыватель рядом со мной спокойно крутился, и звукосниматель чуть пульсировал, как стрелка на измерителе кровяного давления. Думаю, это меня загипнотизировало. Следующее, что я увидел, — звукооператор неистово машет мне из-за стеклянной перегородки, подавая сигнал "эфир пуст", и я осознал, что запись уже несколько секунд как закончилась. Я глубоко, с дрожью вздохнул и сказал о том, что было единственным в этой жизни — было сильнее меня, реальней, чем листки со сценарием, или микрофон, или что еще на свете. И тупо сказал:
— Это был Латч. Латч Кроуфорд. Он не умер. Он не умер!..
Что-то начало подпрыгивать перед глазами — вниз-вверх. Снова звукооператор, он о чем-то сигналил. Я уставился прямо на него, как на пустое место. Я видел Латча. Оператор наставил палец вниз и стал им водить — кругами. Значит, крути запись. Я кивнул, поставил пластинку Кросби и откинулся в кресле так, словно мне кол в брюхо вогнали.
Замигала лампочка на телефоне. Во время передачи я говорил со слушателями; телефоны были оборудованы лампочками вместо звонков, чтобы не забивали микрофон. Поднял трубку и механически ответил:
— Флук-ваш-друг.
— Минуту, пожалуйста. — Это телефонистка. А потом:
— Флук? Ох, Флук... Говорила Фоун. Фоун Амори.
— Флук, — повторила она. Слова падали одно за другим, как звуки с клавиш ее пиано. — Флук, дорогой, мы тебя слышали, мы все тебя слышали! Мы в Денвере, сократили концерт, чтобы поймать твою передачу. Флук, голубчик, ты сказал это, ты сказал!
— Фоун...
— Ты сказал, что он не умер! Мы это все знаем, все до единого. Но как ты это сказал! Ты не понимаешь, как много это для нас значит! Мы своего добились, понимаешь? "Такседо джанкшн" — мы над ним столько работали.., добивались, чтобы дать новое, и одновременно, чтоб это был Латч. Он не умрет, пока мы в состоянии это делать, разве ты не видишь?
— Но я...
— Флук, мы хотим сделать еще больше. Дать еще больше Латча, настоящего Латча Кроуфорда! Флук, а ты не вернешься? Мы хотим сделать новые записи "Пропащих парней", но не можем без тебя. Флук, ну пожалуйста! Ты нам так нужен!
Какое-то бормотанье рядом с ней. Потом голос:
— Флук? Это Криспин. Хочу повторить, старина: возвращайся к нам.
Мне удалось выговорить:
— Не для меня. Я при деле.
— Уважаю твои чувства, — заторопился Криспин. Он понимал, что я вот-вот брошу трубку. — Хипстер, я на тебя не наседаю. Ты просто подумай, хорошо? Мы будем держаться дальше, что бы ни случилось, где бы ни был Латч, живой или.., у него будет джаз, а пока есть джаз, он здесь.
— Работаете вы здорово, — прокаркал я.
— Так ты подумай. Мы сможем работать вдвое лучше, если ты вернешься. Секунду, Фоун хочет говорить...
Я положил трубку.
Понятия не имею, как довел до конца эту передачу. Знаю только, почему не бросил. Потому, что хотел пробиваться сам. Для того и хотел убить Латча. Как говорится, хоть стоять, хоть упасть, вот что было мне в сласть — пробиваться без Латча Кроуфорда.
Дотянул до конца, до шести часов, и вроде бы как следует — никто не сделал никаких замечаний. А то, что я не отвечал на звонки, не выполнял заявки слушателей и, чтобы не разговаривать, крутил все длинные вещи, которые мог найти, — ну, к этому отнеслись так, как любая фирма относится к выходкам парня, которому она слишком много платит.