Я вошел, открыв дверь в спальню легким пинком. Она уже проснулась и полулежала в постели, разглядывая сразу две книги. Еще несколько книг лежали раскрытыми, обложками вверх, на одеяле. Она подняла на меня свои неправдоподобные глаза — за ночь я почти уверил себя, что таких глаз не бывает. Вот, были, есть — она смотрит на меня и улыбается. Бее книжки взяты ею с пола, из стопок, окружающих кровать.
— Доброе утро... — я не знаю, с каких слов начинать такой день.
— Привет. Ты такой странный... Ты все эти книжки читал?
— Ну... да. Читаю.
— Читаешь? Сейчас? Все сразу? - Ну... да.
Я опустил поднос на одеяло и присел рядом. На несколько минут она забыла, кажется, про все на свете и была занята только завтраком. Она с видимым удовольствием чокнулась со мной вином, и мне опять понравилось, как легко она согласилась начать утро с выпивки. Белыми ровными зубами смолотила и салат, и все тосты. Когда она ела, она иногда поднимала на меня глаза — чуть исподлобья — и улыбалась слегка смущенно. Мол, простите обжору. Наверно, я был готов просидеть так целый день и смотреть, как она ест.
Она с забавным вздохом сожаления проглотила последний кусочек, налила себе еще кофе, и я забрал поднос, унес его на кухню. Когда я вернулся, она чуть привстала на кровати и протянула ко мне руки. При этом одеяло упало, открыв ее сладкую грудь с бутончиками сосков, и она не обратила на это никакого внимания. Ни выпячивала ее, желая подчеркнуть эту красоту, ни хваталась за одеяло. Она была как всегда — проста и естественна. Я обнял ее, прижав к себе крепко-крепко, и несколько минут просто стоял у кровати, лишь проводя ладонями по ее нежной, живой, ароматной коже. Она взяла мою голову и оттолкнула меня, так чтобы наши глаза оказались вровень.
- Так ты сказал, что читаешь все книги?
- Почти все. Некоторые уже прочитал.
- А покажи, какие ты сейчас читаешь?
Я задумался. Которую я открывал последней? А перед этим? Не помню. Навскидку я ткнул пальцем в Майн Кампф, Оккультные Корни Нацизма, Три товарища, История Сюрреализма и Бродский. И она взяла в руки ту, о которой мне меньше всего хотелось с ней разговаривать. Майн Кампф.
- Ты ее читаешь? Вместе с Историей Сюрреализма? И Ремарком?
— Слушай, а как же можно читать это все одновременно? И тебе все это вместе нравится? Совсем же разные книжки!
— А что, тебе какая-то из них не нравится? -и сам почувствовал, что вопрос прозвучал безнадежно. Похоже бывает с моими татуировками. Идиоты смотрят «О, свастика! Фашист!» и все. И хуй че объяснишь. Когда сталкиваешься с тем, что люди не приучены думать сами, в головах одни пыльные ярлыки, оставшиеся еще от совка, и эти ярлыки вешаются на тебя, то становится обидно. То есть раньше было обидно, но я научился жить, как хочу, по своим законам и своей морали, не обращая внимание на мнение серого быдла. (Кажется, я уже об этом писал.)
— Да нет, просто удивилась. Нужно, по-моему, очень умным человеком быть, чтобы читать одновременно несколько книг, тем более - таких разных.
— Значит, я очень умный, — я облегченно засмеялся. Она не стала говорить/расспрашивать «А ты, что, правда за Гитлера?» и подобную дрянь.
— А ты любишь живопись? А кого?
— Я импрессионистов. Мне так хочется в Париже оказаться, в Лувре...
— Да, да! И в Амстере, в музее импрессионизма!
— А ты тоже? А кто любимый?
— Этот, хм... как его? Блин, знаешь, я на самом деле в этом почти не петрю... То есть вот я люблю импрессионизм, а какие в нем течения, как кого зовут... Не говоря уже о живописи вообще...
— Давай сходим? В Пушкинский.
— Ого! Конечно! Пошли!
Она вылезла из-под одеяла, потянулась, подняв руки вверх и встав на носки. Без стеснения она, двигаясь по комнате, нашла свое белье и одежду, надела на себя эти тряпки, которые я тут же (до вчерашнего вечера мне нравилось, как она одевается) возненавидел — они спрятали ее тело. Я натянул джинсы, майку, свитер, ботинки — мартинсы. Мне хотелось подраться с кем-нибудь. Я даже представил себе — удар по колену, удар по башке, пару ударов по йоболзам. И оппонент в отключке! Мне хотелось, чтобы на нее кто-то сально посмотрел, сказал бы пошлость, если я вдруг отойду. И тогда... Тогда я смогу ее защитить. Одетые, мы встали перед зеркалом, я обнял ее сзади, положил подбородок на ее плечо. Я поцеловал ее в шею, она меня — в щеку.
Мы вышли из квартиры. И пошли в музей. А че, для разнообразия даже забавно.
Глава 32
Второй день выходных, утро — машин почти нет. Мы вышли из подземки в центре и, держась за руки, пошли по притихшим бульварам в сторону Кропоткинской. Мы разговаривали обо всем на свете: перекидывались словами, замолкали, а когда снова начинали говорить - то уже о чем-то новом. Я знал, что у нее на душе нет-нет да пробегает тревожная мысль. И рано или поздно она спросит:
— Ты правда... нацист?
— Я интернационалист. Я всех людей не люблю.
— А ты никогда не думал...
- Что?
— Ну, что вот, например, он, — она показала на какого-то высерка с характерным профилем, кривобоко перебегающего улицу, — что он ЧЕЛОВЕК?
— Думал...
- Ну!? И что?!
— А я такие мысли от себя отгоняю! :) -шутка мне самому нравится, я смеюсь, и она тоже улыбается. Тему можно заминать, но я вдруг завожусь. Я так вел себя лет в 17 и вот теперь обнаруживаю, что мне хочется совсем по-детски убеждать, объяснять, уверять в своей правоте. Мне хочется, чтобы она меня ПОНЯЛА.
— Почему все так боятся этого слова? Да все я прекрасно помню, в школе проходил. У меня дед, между прочим, на рейхстаге расписался. Не надо только говорить, что я его память предаю и весь прочий бред. Гитлер меня радует, но еще больше радует то, что мы его нагнули.
Просто... Понимаешь, когда я по телевизору вижу Сергея Ковалева, который говорит: «Давайте все дружно возьмемся за руки и попросим у чеченцев прощения!» — у меня возникает желание разбить телевизор, потому что разбить Ковалева, увы, вне моих возможностей. Когда я слышу, что нет плохих наций, все люди хорошие, то для меня говорящий становится или трусом, или дебилом. Оглянись вокруг! Посмотри, посмотри! Сколько хачей вокруг. Их же не было еще несколько лет назад. А сейчас они целыми аулами приезжают, и ведут себя, мрази, как будто они хозяева здесь. К тебе что, никогда твари черножопые не подкатывались: «Вах, дэвушька, поэхали ибаца!»
- Ад, но ко мне и русские так же пристают.
- Да, русские. Я же говорю — я интернационалист. Мы, блин, лепечем какой-то бред о равенстве наций и позволяем себя ебать в жопу. Да ни один черножопый русских иначе, как свиньями, не называет. Быдло! Русские — это быдло. Но это же не значит, что я должен быть таким же тупорылым.
- То есть ты говоришь, что ты нацист, потому что думаешь?
- Да! Да! Умный человек, если он не трус и не слепой, не может не понимать, что пока мы будем со всем этим цветным отребьем манерничать, их в Город набежит — весь Кавказ, а заодно - и вся Африка. И тогда они хрен вспомнят о равенстве наций. И будет здесь Нью-чуркестан, — сердце у меня билось, наверно, пятьсот ударов в секунду, я понимал, что меня несет, но не мог остановиться. Сейчас я весь состоял из одной клокочущей ярости, достаточно любого толчка, чтобы я бросился на любого.