Речку близ городка Губина, название которой я так и не узнал, мы перешли, закатав штаны и приглушенно матерясь, ноги разъезжались в липкой вязкой тине. В отличие от польской территории, германский берег встретил нас пиздец как неприветливо. Перед нами расстилалось необозримое пространство малинника, продирание через который вызвало мысли о средних веках и инквизиции. «Железная Дева» и все такое. Подлые растения ощерились тевтонскими колючками, боль чувствовалась даже сквозь оде жду и опьянение. Б стиле какого-то довлатовского абсурда Пес нашел в этих зарослях россыпь бутылок (пустых) российского производства. Я так понял, что это Боги напомнили, чтобы мы особо не зазнавались, мол, были здесь русские люди и до нас. Помогая себе молитвами, дошли до какой-то дороги...
Глава 6
...Пробуждение накатывало медленно, волнами. Боль в разбитой голове нормально воспринималась как отходник от дешевой водки, крошки в постели становились колючками малины и обратно, ну, знаете, как бывает, да?
Ртагу, расщепление надвое сознания, замаскировавшееся под сон, прошло, и меня снова стало один. Один, в городе Москва, небывало жарким утром. В не закрывающиеся летом окна моей норы безжалостно било солнце. Не знаю уж, религии каких унтерменшов полагают Солнце добрым и ласковым, но мои предки называли его правильно — ЯРИЛО. Шар ярости. И распластанному моему телу оно причиняло яростное страдание. Пришлось подниматься (я попытался определить: тошнота и головокружение — это оттого, что я вчера перебрал, или оттого, что мне вчера засадили по щщам, то есть сотрясение мозга наличествует или нет — и не определил) и, шатаясь, брести под холодный душ. Едва поднявшись с низкого своего ложа, я первым же шагом раздавил тарелку. Тарелки вперемешку с вилками, ложками и чашками стопками стоят вокруг кровати. Давно и не мной подмечено, что живущий один мужчина стремительно оскотинивается, а я давным—давно довольствуюсь (3 — от слова доволен) случайными половыми связями. Случайные, впрочем, не означают редкие. Но факт тот, что лоск мне наводить не для кого. Те чиксы, что снимаются в «Серне», видали виды и покруче, чем ложе любви посередь грязной посуды. Моя «бывшая» теперь вряд ли бы узнала нашу нору. Гнездышко, блядь!
Я добрел до ванной и, пока разглядывал свою рожу, возникло воспоминание/видение — в зеркале появился я сам. Но как-то особенно, по—нервному изможденный, с синяками под глазами, и я понял только через секунду, как я отощал за время сидячей размеренной жизни клерка. Это не видение, это отражение. Но было и видение (просто совпавшее 1:1 с отражением, так бывает. «У шизиков» — тут же добавил внутренний собеседник/голос), и как-то оно было связано с сегодняшним сном. Закуривая самую сладкую, 1—ю за день, и намыливая щетину, я начал выстраивать ассоциации, вспоминать — но все ше1е$$, сон, как почти всегда и бывает со снами, растворился. Я заполз в душ и стал смывать с себя кровь, пыль, похмелье, вымыл застрявшую между пальцев ног тину и еловые иголки, прилипшие смолой к проклюнувшейся на голове щетине. Я оставил феномен прилипших к телу лесных приветов без внимания, лишь опять возникло ощущение, что это как-то связано со сном. Я просто нежился под журчащими струями холода.
Успевшую раскалиться, пока лежал в постели, голову приятно остужает ледяная вода и боль плавится под ней, как (неплохая обратная метафора!) лед под солнцем. С удовольствием отмечаю, что родители меня сработали накрепко, череп мой (почти) непрошибаем, и вчерашний рауш не стоил мне никаких последствий. Боль уходит, но остается какое—то неудобство, как будто в голове застрял небольшой гвоздь. Он не дает мне покоя, я даже слегка подпрыгиваю, пытаясь его поддеть и вытащить. Это какая-то мысль, из памяти перекочевавшая в подсознание (наверно, оттого что мне не нравятся любые мысли, если они задерживаются в моей голове). Денег, что ль, кто-то должен?! Каааак долбануло! Дошло до идиота! Долг!!! Последний долг!!! Похороны!!! Ведь сейчас Кольку закапывают!!!
Одеваюсь я уже на лестнице, а шнурки завязываю в такси, и немедленно начинаю вспоминать, закрыл ли я дверь. Так морочиться мне не нравится, и я эту мысль отгоняю. Частник, пойманный у самого подъезда, проникшись сложным выражением на моем лице, резво погнал своего дребезжащего Россината по Хорошевке, ветер влетал в раскрытые окна с таким свистом, что создавалась иллюзия прохлады.
До кладбища оставалось всего ничего, когда мой донкихотистый кэб влетел в пробку. В большую московскую пробку, в которой барахталось уже под сотню машин. Я поспешно, прежде чем воздух в пыльном салоне успел накалиться, расплатился и пошел через забитый машинами мост, за которым начиналось кладбище. Надо было бежать, но решительно никакой возможности побежать не было. Асфальт лип к подошвам, воздух был розовым от выхлопов. Б его кипящую розовость выбрасывались от гудящих машин ватные волны еще большей жары, под мостом проезжало два тепловоза с длинными вагонами. Это был ад. Хотя еще десять минут назад моя кожа была температуры сыпавшегося из душа льда, сейчас уже лил пот, горько—соленый, липкий. Раскидистые старые липы кладбища казались миражом, белевшие в тени под деревьями кресты расплывались в дрожащем воздухе. Несколько сот метров до кладбища, пройденные по мосту, едва не стоили мне инфаркта, но, как только я прошел через ворота и вошел под деревья погоста, стало легче. Воздух здесь чистый и еще не успел раскалиться, так что окружившая меня тишина, какую ни с чем не спутаешь, была еще и прохладной. Я ускорил шаг и очень скоро увидел — через поле крестов — толпу людей в черном. Успел. Деликатно толкаясь, я подошел к гробу. Тишина сгустилась до осязаемости и обрела очертания воронки, конуса, в вершине которого в густоте дурно пахнущих цветов белело сильно раскрашенное лицо моего друга. Сверху, по краям воронки, рамкой покачивались зеленые ветки и плыло одинокое облако. Я только перевел дух и потянулся в карман за сигаретами, как зазвенел колокольчик. Он звенел необыкновенно прозрачно и легко, его чистый звук вовремя рассыпал давящую тишину. Вовремя —потому что она уже сдавила грудь и голову, как если бы я нырнул слишком глубоко, и — секунда за секундой — давила все сильнее. Я задумался, что это за такой странный и красивый обряд с колокольчиком. (Я помнил, что Коля был православным.) То, что колокольчик — это плач Колиной матушки, сообразил лишь через несколько минут. Похоже, что у меня сегодня утро тупки. Поняв все это, я вдруг отмочил нечто совершенно для себя неожиданное — подошел к гробу, нагнулся и поцеловал кореша в лоб. Постоял еще с минуту и, повернувшись ко всем жопой, пошел на выход.
Я почему-то люблю кладбища, и сейчас, когда черная толпа осталась за деревьями, я замедлил шаг — просто шел по тишине, свежести, наслаждался прогулкой. Кожу приятно холодила густая тень кладбищенских деревьев, а иногда солнечные зайчики прорывались сквозь зеленые щиты и щекотали мне шею, затылок, руки.
Я вышел из ворот и тут же поднял руку — пользоваться в такой духоте общественным транспортом слишком для меня тяжко. Уже сидя в машине, уже куда-то двигаясь (пробка за это время успела рассосаться), я начал непроизвольно хихикать, абсолютно по-идиотски. Это нервное — я напрочь забыл, какой адрес я назвал бомбиле. То есть куда я хочу (решил) поехать, я узнаю только по прибытии в пункт назначения.
Глава 7, которую вполне можно было бы вырезать
Совершенно неожиданно такси привезло меня к «Серне». Неожиданно — потому, что это было похоже на перемещение во времени на два года назад. Это тогда я в С. дневал и ночевал, как и все сливки московской негодяйской аристократии. Здесь можно было пересечься с членами околофутбольных банд, найти модных музыкантов (понятно, известных только среди «альтернативной» молодежи), здесь ежевечерне можно было найти вписку на ночь и на ту же ночь — молодого мяса. Здесь дрались, трахались, курили план и уходили в слюни, здесь сочиняли всякую муру. Здесь была всамделишная жизнь, ее бульон, квинтэссенция. Здесь можно было увидеть мулатку за соседним со скинами столиком (мулатка — это, естественно, Джой). Здесь никогда не было фэйсконтроля и секьюрити. В то ставшее (за рекордно короткий срок) легендарным лето завсегдатаи сами выполняли эти обязанности. На ура и в охотку.