Не потому, что его интересовали детали, просто нужно было как-то протянуть несколько минут в спокойной беседе и подвести ее к необходимости выпить.
—Не было возможности. Там все время колготился какой-то народ, а потом Нина точно узнала, что диван останется на месте и его обязательно выкинут. Ну мы и успокоились.
– Понятно. Успокоились. Теперь вот только придется побеспокоиться, ну да ладно, бог не выдаст, свинья не съест. Бывшая ваша родственница тоже умрет от этого излучения?
– Если начнет лечиться, то не должна. Тут ведь главное было – прямое излучение. Если она на этом диване спала…
– Тоже понятно. Ну, ладно, помянем усопших, пожелаем самим себе удачи. Она нам не помешает. Много вам перепало с этой затеи?
—Двадцать тысяч. Долларов. А сколько Нининым родственникам, точно не знаю. У ее племянника какие-то фантастические долги были, его чуть ли не на счетчик поставили…
– Ну это не наше дело. Поехали.
Он сделал из фляжки небольшой глоток, передал ее Игорю и спокойно произнес:
– Ну а теперь к делу.
И действительно перешел от слов к делу, невероятно удачному. Испытать сейчас полное облегчение от пройденного этапа ему мешала одна крохотная мыслишка, навязчиво возвращавшаяся к нему: откуда он взял эту историю с набережной у Киевского метромоста? Безотказная память на сей раз никак не желала слушаться и пробуксовывала. Поэтому ощущение какой-то досадной неопределенности все-таки оставалось. И – в связи с этим – чувство легкой тревоги.
Хотя о чем, собственно, теперь можно было тревожиться?
— Что с вами? – спросил меня Павел, по-видимому, не в первый раз. – Вам плохо? Дать лекарство?
Я могла только что-то промычать в ответ. Колька Токмачев! Парень из нашей группы, весельчак и задира, с румяными, похожими на рязанские яблочки щеками. Однажды он не пришел на занятия, а потом прошел слух, что Колька погиб, но никто не знал никаких подробностей. Погиб, убит, в общем, пропал молодой парень, скорее всего из-за своей излишней задиристости. Он слегка за мной ухаживал, но скорее на публику, чем серьезно, во всяком случае, я именно так это и воспринимала.
Родом он был из Крыма, из Судака, куда то ли в шутку, то ли всерьез и приглашал меня приехать летом отдохнуть. Судьбе было угодно, чтобы именно в то лето я и попала в Крым, в спортивный лагерь неподалеку от Судака. И специально заехала к Колиной матери: адрес у меня был. Мне хотелось рассказать ей о том, как жил ее сын в Москве, как все его любили, как нам всем его теперь не хватает. Просто – поговорить с ней о сыне, мне почему-то казалось, что ей это будет нужно.
И я не ошиблась. Мать Коли, показавшаяся мне тогда столетней старухой, обрадовалась возможности вспомнить любимого и единственного сына не одной, а с кем-то, кто знал его. Боже мой, ведь ей тогда было немногим больше лет, чем мне сейчас!
Она рассказала мне, каким образом погиб Коля. Его тело нашли утром в реке у пустынной набережной возле Киевского метромоста. На той стороне реки не было жилых домов – как там очутился Коля, не мог понять никто. Дело происходило слякотной мартовской ночью, Коля был в пальто, но без шапки и почему-то без ботинок, а руки у него оказались содраны до крови. Пытался выползти наверх, вновь и вновь соскальзывая по обледеневшему граниту, изгиб которого этого все равно не позволял? Ободрал руки, отбиваясь от кого-то? Умер от ушиба при падении или просто замерз? На все эти вопросы ответов следствие не нашло, и дело, что называется, «повисло».
На меня рассказ произвел жуткое впечатление, и я никак не могла выбросить его из головы. А когда вернулась в полупустую летнюю Москву, то единственным знакомым человеком там был Володя, с которым только-только начинался наш замечательный недолгий роман. Но тогда все еще было безмятежно-ясно, и я помчалась к возлюбленному, просто чтобы выговориться, избавиться от кошмара.
Прекрасно помню, как все это происходило. Мы сидели в его комнате, я в кресле, он на диване. Я говорила и говорила, а Володя морщился все больше и больше и наконец не выдержал:
– Зачем ты мне рассказываешь эти ужасы? Мы месяц не виделись, и тебе больше не о чем говорить? Или ты все-таки была неравнодушна к этому, как его, румянчику вашему?
Я тогда обиделась, правда, ненадолго. Но с тех пор стоило мне оказаться на той, Киевской, ветке или тем более проезжать по метромосту, как на память неизменно приходил Коля, и я даже невольно скашивала глаза вниз, к поверхности реки у кромки набережной. И вот сейчас это все всплыло снова. Но испугалась я не того, что вспомнила, а того, что всю эту историю знали только двое: Володя и я. Больше я никому и никогда ее не рассказывала, даже ребятам из группы, помня о том, какую реакцию вызвал мой рассказ у Володи.