На очень большие денежные суммы, полученные Янкелем Юшкевичером из какого–то неизвестного источника — есть в деле прямые указания.
Далее, собранные сведения о какой–то странной переписке и таинственных посылках, предназначавшихся на Волынь, «любовичскому ходоку Таупкину, для передачи любовичскому раввину».
В показании своем о тех лицах, которые были на квартире Юшкевичера перед обрезанием Шерстобитова, Богданов указал, между прочим, на еврея в халате и высокой грузинской шапке.
Следствием было установлено, что в это время в Саратов, действительно, приезжали на короткое время дна еврея с Кавказа и виделись с Юшкевичером.
У евреев этих — Ильягу–Назар–оглы и Бениля–Евда–оглы — были произведены на Кавказе обыски, причем, в числе религиозных книг, оказавшихся у Бениля, обратило внимание редкое в России и не имевшее цензурного пропуска, изданное в Антверпене иудейское сочинение: «Чин устного предания о пасхе», где, в числе гравюр, изображен фараон, ищущий кровью еврейских детей получить исцеление от проказы.
Таково, впрочем, еврейское объяснение гравюры. А изображает она голого человека в венце, простирающего руку на кровь, текущую из закалываемого перед ним младенца.
Гораздо более определенные сведения о внесаратовских сношениях Юшкевичера удалось почерпнуть из показании некоей Марии Ивановны, по отцу Безверховой, по мужу Слюняевой.
Она, несомненно, принадлежала к числу таких же людей «со дна», как и Богданов, и Локотков — такая же бездомная бродяга, как и последний.
Показание ее настолько характерно, что надлежит привести его подробно. Начинается оно с событий, происшедших года за три до убийства Шерстобитова и Маслова.
Выданная в очень молодом возрасте замуж и весьма быстро убежавшая от мужа, крестьянина Пензенской губернии, Слюняева начала «шататься по разным селеньям» и, таким образом, добралась до Тамбова. В этом городе, выйдя на базар, она встретила какого–то плотника, который искал нанять женщину в стряпухи. Сойдясь с ним в цене, она в тот же день отправилась в местечко Ляды, на винокуренный завод Чичерина, в артель работавших на заводе плотников.
Отсюда сманил ее к себе в услужение живший при заводе князя Гагарина еврей–винокур, называвшийся Александр Григорьевич (а по следствию Хацкель Ариев) Коников.
У Коникова и жены его «Арины» Моисеевны Слюняева была в услужении с перерывами три года.
Во время еврейской пасхи съезжалось к «Александру Григорьевичу» много евреев из разных мест. Собирались жиды, служившие на заводе, которых было до 15 человек.
В их числе Мария Слюняева припоминает двух старых евреев, как их зовут не знает, но слышала, что одного прозывали «Реби», то есть учитель, а другого — «Пчельник».
Вскоре после ее поступления, на самую еврейскую пасху, Александр Григорьевич и старый раввин, при других еще евреях, застав Марью в их моленной, стали требовать, дабы она поклялась исполнить все, что они от нее потребуют, и никому не говорить о том, что она у них увидит.
Жиды говорили такими словами: «не возьмешься ли сделать, что мы прикажем? Поедешь ли с нами и не будешь ли болтать? Если ты нам вверишься, мы тебя так устроим, что век будешь счастлива и обеспечена.»
Она, Марья, клялась исполнить все. Но жиды, не веря христианской божбе, требовали, чтобы она позволила выпустить себе кровь из пальца. Согласясь, она дала левую руку. Ей сделали на безымянном пальце почти нечувствительный надрез и выпустили немного крови. Александр Григорьевич и старый раввин уверяли ее, что если она не сдержит обещания, то сейчас умрет.
Скоро после еврейской пасхи жиды отправили ее с работником Моисеем Леонтьевым (по следствию Мовша Шая) в г. Кирсанов, где Леонтьев взял еще другого работника, жида «Бориса», за кучера и втроем они поехали в Саратов на зеленой, крашеной бричке, принадлежавшей Пчельнику.
Приехав в Саратов, остановились поблизости Волги. Моисей Леонтьев и Борис тотчас же куда–то ушли, а часа через два вернулись и принесли стеганный на вате баул, вроде чемодана, завязанный шнурком, припечатанный, и какую–то записку.
Что в этом бауле находилось, она тогда не знала.
Возвратясь в Ляды, отдали баул и записку старому раввину. Вскоре он уехал и больше Марья его не видала. Одновременно уехали из Ляд и старый «Пчельник» и Моисей Леонтьев.
На следующий год (1852 г.), около Крещения, Марья опять поехала из Тамбова в Саратов с молодым раввином. Остановились в Саратове на постоялом дворе. Раввин куда–то ушел, но скоро возвратился с другим жидом, молодым, курчавым, которого раввин назвал ей сыном красильщика, Александром (впоследствии Слюняева признала в этом «Александре» сына Янкеля Юшкевичера, Файвиша, о котором было упомянуто в начале изложения). На сей раз она вообще пользовалась уже большим доверием, чем год назад: ей отдали баул и записку, которые она и доставила в Ляды.