— Куда и откуда путь держал? — спросил Шатохин.
— С ними объясняться не желает. Говорит: штатных милиционеров прорва, чтоб еще с их подголосками язык мозолить.
— Собирается куда-нибудь?
— В баню.
— То есть?
— У тетки родной остановился. Баню для него топит.
— Значит, надолго расположился?
— Похоже.
— Пусть парится на здоровье. Не нужно мешать, — Потрогав свою волглую одежду, Шатохин подумал, как хорошо было бы окунуться сейчас в жар парной, и даже позавидовал Бороносину. — Я выеду в Силантьевку. Занимайтесь своим.
Бороносин» худой, лобастый распаренный после бани, сидел на крылечке избы в одних спортивных штанах и курил папиросу. Махровое розовое полотенце валялось рядом.
Первым делом вахтовик-железнодорожник потребовал объяснить, кто такой Шатохин, зачем пришел. Хотя многое и так было ясно: заляпанная грязью машина с сидящим за рулем милиционером в форме остановилась почти у самой калитки дома родственницы Бороносина. Не тратя лишних слов, Шатохин предъявил удостоверение.
— Даже майор. Такая честь, — сказал Бороносин безразличным тоном. — А дальше что?
— О происшествии слышали?
— Про доски, которые увели из скитов, что ли?
— Да.
— Говорила нынче утром Василиса.
— Только нынче. Не вчера, не позавчера?
— Не вчера, не позавчера. — Щелчком Бороносин отправил окурок с изжеванным мундштуком в наполненный дождевой водой бочонок. Мелькнула на кисти руки между большим и указательным пальцами наколка — изображение железнодорожного локомотива и под ним буквы «М.П.С.».
— Скажите, Бороносин, где вы последние дни проводили? Дом далеко, там вас не было.
— Брал обязательство быть?
— Нет.
— Тогда какой разговор?
— Семьдесят километров только от села до села пешком прошли. Пешком.
— Ух, расстояние. — Бороносин небрежно откинул к самому порогу полотенце, под которым лежала начатая пачка «Беломора» и спички. Опять закурил. — У меня условия работы какие? Месяцами живу под тук-тук-тук. Купе — как конурки, проходы в вагонах узкие, много не находишься. Так что мне эти семьдесят километров — против гиподинамии лекарство на один прием. Иногда еду, в окно гляжу, о людях, которые собак в городских квартирах держат, думаю. Сплошное варварство! Да за такое…
Поездной электрик от слова к слову говорил все охотнее, явно решил покуражиться.
— Так вы не ответили, где последние дни пропадали? — перебил Шатохин.
— Допрашиваете? — мигом переменил тон и мимику Бороносин.
— Да, это допрос.
— И в качестве кого же?
— В качестве свидетеля. В день ограбления вас видели на болотах поблизости от скитов. И вы могли кого-то заметить.
— Кто видел? — Бороносин чуть подался вперед. — Я никого…
— Видели — и все.
— Ладно, был, не отрицаю, — второй окурок полетел в бочонок с водой. — Но какой я свидетель? Никого не встречал.
— Значит так и запишем в показаниях. — Шатохин окинул взглядом железнодорожника-вахтовика. — И вместо того, чтобы разглагольствовать о собачьей гиподинамии, вы бы лучше оделись. Ради приличия.
Бороносин молча поднялся: подобрав полотенце, ушел в баньку. Вернулся в брюках и в клетчатой рубашке с широким воротом, в домашних тапочках.
— Дома есть кто-нибудь? — спросил Шатохин.
— Один. Тетка за молоком ушла. В избу пойдем.
В кухне тикали ходики, пахло медом. На столе, застланном клеенкой, был лишь цветок герани в горшке. Бороносин переставил его на подоконник, сел. Шатохин — напротив.
— Значит, в день происшествия на болотах вы были, но никого не видели и ничего не слышали? — спросил, вынимая из портфеля бумагу, ручку. — Так?
— Так.
— А в этих местах как оказались?
— Тетку проведать.
— Раз за пять лет. И то зашли не сразу, обогнули поселок стороной. На болота-то зачем подались?
— А что, нельзя? Гулял по болотам, — огрызнулся Бороносин.
— И все же, свидетель, давайте посерьезней. Вы оказались вблизи от места преступления. Чужие здесь раз в десять лет появляются.