Какие там санитары! Торопясь, он вытащил из кобуры наган и, не касаясь курка, выстрелил самовзводом. Револьвер зло дернулся в его руке, и рыжие волосы Киски окрасились кровью. Страшный крик ее оборвался, изувеченное тело неподвижно раскинулось.
Сгорбившись, словно от непосильной тяжести, штабс-капитан принес лопату, накрыл труп одеялом и принялся рыть могилу. Сухие спазмы душили его, этим выстрелом он расколол свою душу на мелкие, бесформенные кусочки. Граевскому вдруг показалось, что вместе с Киской он убил Варвару и всех близких ему женщин, что вот так, одним движением указательного пальца, он погубил саму любовь.
Он остервенело рыл податливую землю. Затем словно лопнул нарыв в его душе, на сердце сделалось прохладно, муть в голове улеглась. Мир стал противен ему, он больше не хотел принимать его таким, – мир, где убивают женщин, где добро, зло, рай, ад всего лишь апостольские бредни, пустые измышления, чтобы легче погонять людское стадо. Реальна только крепкая рука, сжимающая револьвер…
Пот заливал Граевскому глаза, а он все рыл и рыл, чувствуя, что вместе с Киской что-то умерло в нем самом. Сверху на него лился свет круглой, холодной луны.
Стрельба между тем закончилась, люди стали выходить из убежищ. Они равнодушно смотрели на набухшее кровью одеяло, на Граевского, с бешеной яростью вгрызающегося в землю, опускали глаза и молча проходили мимо.
Наконец штабс-капитан насыпал над могилой холмик, минуту постоял и медленно пошел к себе в роту. В голове у него не осталось никаких мыслей, он только ощущал страшную усталость. Душа будто выгорела. На полпути он остановился, вытащил из нагрудного кармана Варварино письмо и, бережно развернув, поднес к лицу. Аромат духов развеялся, бумага отдавала порохом, запахами земли и пота. Граевский чиркнул спичкой и, пока она горела, смотрел на знакомый, по-детски крупный почерк. «Очень тебя люблю. Твоя В.»
«Сука. – Желтый огонек обжег пальцы, и он, словно проснувшись, вдруг принялся рвать письмо на мелкие клочки. – Ну, вот и все. Нет тебя больше».
Ветер подхватил обрывки прошлого, закружил и унес в темноту.
«К черту все». Граевский дрожащими пальцами достал папиросу, закурил со второй попытки и пошел дальше. Равнодушные чужие звезды смотрели на него с начинающего светлеть неба.
II
Два года, словно девчонка-недотрога, Румыния держалась особняком, в войну не вступала. Наконец поддалась на уговоры и уже к ноябрю шестнадцатого года была жестоко изнасилована. Пал Бухарест. Треть румынской армии попала в плен. Оставшиеся боеспособные части отошли в провинцию Молдова и заняли позиции от Монастырки до Ирештидевице, только толку было от них, как от козла молока.
Русскому командованию пришлось сдвинуть весь фронт на юг, чтобы прикрыть Бессарабию. Новохоперский полк, в котором служил Граевский, укрепился в районе Гимеша и держал оборону против соединений германской армии генерала Герока. Немцы воевали напористо, зло, и русские войска несли большие потери. У Граевского полуротами командовали унтер-офицеры, больше трети личного состава погибло, и, когда из полка позвонили, что в его распоряжение направляется прапорщик, штабс-капитан заметно воодушевился.
Он только что вернулся с обхода и, повесив мокрую шинель на гвоздь, собирался высушить портянки – ноябрь выдался дождливый, в траншеях на полвершка стояла жидкая грязь. В просторной офицерской землянке жарко топилась печурка, свет керосиновой лампы едва пробивался сквозь завесу табачного дыма. Воздух был сперт, пахло ногами, сыростью и отволглыми буковыми бревнами. Офицеры отдыхали – слышался храп, шелестели засаленные карты, в углу задумчиво наигрывал на гитаре прапорщик Паршин.
– Нет, Граевский, что ни говори, а женщина – она из ребра. – Желая поговорить, Ухтомский поднялся с дощатой койки и указал на вскрытый посылочный ящик: – Изволь убедиться сам. – Ухмыльнулся и вытащил небольшой сафьяновый футляр. – Маникюрный набор, черт побери, совершенно необходимая на фронте вещь. В серебре, с перламутровой отделкой. Тетя прислала, надо признать, сердце у нее всегда было доброе.
Он только что получил с почтой посылку от княгини Белозеровой, страстной путешественницы, проведшей без малого три года в кругосветном вояже. Едва возвратившись на родину, она с ужасом узнала, что любимый племянник из царского дворца перебрался в грязные окопы, и решила хоть чем-нибудь скрасить его существование. Помимо маникюрного набора в посылке была дюжина кальсон, шелковых, с золотым шитьем по нежно-розовому фону, гаванские сигары с серебряным ножичком-гильотинкой для отрезания кончиков и две бутылки токайского урожая 1853 года.
– Лучше бы спирту прислала. – Шлепнув ладонью по пыльному донышку, Ухтомский привычно вышиб пробку, выставил на стол коробку с сигарами и сделал широкий жест: – Прошу, господа.
Сам он взял толстую, с золотым колечком гавану, понюхал. Одобрительно пошевелил усами, щелкнул гильотинкой и окутался густым сизым облаком. Маникюрный набор и подштанники он все же решил оставить себе: шелк – лучшее средство от вшей.
Сразу оживившись, офицеры последовали его примеру, залпом отдали честь токайскому, кое-кто вздохнул:
– Да, господа, докатились, коллекционное вино из кружек…
– Однако ж накурено у вас. – Дверь открылась, и в землянку, пригибаясь, вошел высокий черноусый офицер. Он повесил у входа шинель, обмякший от дождя картуз и, оставшись в штурмовой кожаной тужурке, пригладил влажные волосы. – Где ж Полубояринов?
Это был начальник пулеметной команды штабс-капитан Кузьмицкий. Каждый вечер он приходил играть в шахматы с командиром второй роты поручиком Полубояриновым, которого знал еще по юнкерскому корпусу.
– Спит он, – ответил кто-то, – пришел с обхода и лег.
– Давайте-ка, штабс-капитан, к нам. – Пыхнув сигарой, Ухтомский налил вина в кружку, придвинул гостю. – Входящее в уста не оскверняет. Что новенького? Немцы переправляться еще не надумали?
Пулеметная команда Кузьмицкого обороняла подступы к железнодорожному мосту.
– Сидят тихо, как мыши. – Штабс-капитан пригубил, прищелкнул языком и, изумленно вдохнув аромат токайского, с видом знатока осушил кружку. – Правда, вчера с аэроплана подкинули листовки. Попали, надо сказать, не в бровь, а в глаз. Вот, сохранил для курьеза.
Он вытащил сложенный вдвое лист скверной бумаги, развернул. Это была карикатура, изображавшая враждующие стороны – царя Николая и кайзера Вильгельма. Германский государь с важностью измерял длину снаряда. Его усы были гордо закручены кверху, на голове блестел острошипастый железный шлем. Российский самодержец с убитым видом измерял длину детородного органа у жилистого бородатого мужика, в котором было нетрудно узнать Распутина. Царь выглядел больным, усталым и потерянным. Размеры члена и снаряда примерно совпадали.
– Похабель-то какая, господа, – прапорщик Паршин рывком поднялся из-за стола, повалившись на койку, яростно взялся за гитару, – несусветная похабель.
Не стерпел – молод, горяч. Офицеры молчали, понимали, что дело здесь не в паскудной бумажонке. Просто где это видано, чтобы шельмоватый мужик с цепким взглядом прищуренных глаз и гигантской мужской силой поднялся во весь рост над Россией и цепко держал ее за срамное место грязной ручищей…
Надрывное звучание струн разбудило поручика Полубояринова. Он протяжно, с уханьем зевнул, свесил ноги в вонючих шерстяных носках и, заметив Кузьмицкого, посмотрел на наручные часы:
– Ого, скоро полночь, – кряхтя, натянул задубевшие сапоги и подошел к столу. – Что пьем, господа?
На его подвижной прыщавой физиономии масляно блестели бегающие глазки, редкие усы топорщились. Повадками Полубояринов напоминал хорька – маленького, верткого, готового вцепиться в горло.
– А я, как всегда, к занавесу. – При виде пустых бутылок под столом он повел остреньким, раздвоенным на конце носом, глянул на карикатуру, и на его губах расплылась сальная ухмылка. – У Алисы губа не дура, у святого старца, говорят, и впрямь член в пол-аршина.