– Работать! Вот что они должны делать! Научиться ловить рыбу, как научились жители Патанги. Или пасти коз, как научились те, кто живут на Птичке. В конце концов, понять, может, из этой их травы получится не только брага? Но они же такие гордые! Тьфу! – Пата плюнула на черную пыльную дорогу. – Дурное место.
– Зачем же мы здесь? – спросила я, и Пата сразу утихла, состарилась.
– Чтобы подняться на скалу, – сказала она, и я решила больше ничего не спрашивать. Я и так все поняла. Даже странно, что я сразу не догадалась.
Мы прошли насквозь деревню, а потом долго шли по дороге и наконец вышли в пустое поле. Когда-то здесь, наверное, колосилась пшеница или рожь, но сейчас оно было голо, мертво. Я чувствовала, что это неправильно. Что так не должно быть, что все это – просто морок, наваждение, колдовство, от которого можно избавиться, надо только придумать как. Идти было тяжело. Душно. Ломило виски и першило в горле. Наконец поле кончилось, и мы вышли на берег моря.
Отвесные скалы, высокие, черные. И хоть я никогда здесь не была, но будто бы узнала это место. Вот сюда ее привели, связанную, испуганную. Здесь они нашли черный камень и приготовленной заранее веревкой привязали его к ней. А я сидела в ее животе и ничего не знала, не видела, не могла помочь.
– Все-таки никак не пойму, как ты выжила, моя девочка. Ведь роды длятся не минуту, не час. Ты должна была утонуть вместе с ней, но тебя почему-то выбросило на берег Веретена…
– Ралус говорит, это потому, что я пряха.
Пата хмыкнула.
– Ну, хоть однажды он не солгал, твой Ралус.
Мы смотрели вниз, в темную воду. Где-то там, у корня скалы, лежит моя мама. Мама, которую я никогда не видела, которую совсем не знаю, но почему-то люблю. Я опять вспомнила старика и огромную, как море, разницу между тем, что прочитала в его тетрадях, и тем, что помнила сама. И сказала Пате:
– Если ты будешь называть меня Эшвин, это тоже будет правильно.
Пата посмотрела на меня и кивнула, ничего не спросив.
Остров желтой травы
Я стояла на берегу озера с синей-синей водой. Оно было маленькое и формой напоминало глаз Птицы. Синий глаз на желтой морде травяного поля. Таких глаз было семнадцать. За эти десять дней я исходила Птичку вдоль и поперек, познакомилась со всеми озерами, со всеми козами, со всеми людьми. Коз и озер было больше, чем людей. Моя Птица покинула меня, свив гнездо в зарослях травы. Иногда я навещала ее, и она радостно щелкала клювом, а потом вставала ненадолго, чтобы показать мне три крапчатых серо-синих яйца. И всюду в зарослях ей подпевали ее сестры.
Я просыпалась рано-рано, но Пата уже была на ногах, доила коз, выгоняла их в поле, проверяла сыры. Мы завтракали кашей на козьем молоке и садились прясть.
– Давай-ка спрядем рассветную пряжу, – улыбалась Пата, а потом брала прялку, веретено, шерсть из корзинки и садилась так, чтобы солнце вставало у нее из-за спины, и иногда делала такое движение рукой, будто зачерпывала свет поднимающегося солнца. И нитка становилась розовой. Я так не умела. Я вертела веретено, крутила нить, но рука соскальзывала и срывалась, нитка получалась хоть и ровной, но самой обычной. Но Пата кивала и улыбалась: все хорошо, у тебя получается, просто делай свое дело, пряха, верти веретено.
И я вертела. Я пряла море, пряла ветер, пряла желтую траву. Пряла свои остриженные волосы, которые Пата сохранила, пряла шерсть молодых белых козочек. Иногда мимо Птички проплывали тюлени, мне казалось, они плывут на Веретено, чтобы погреться на его гладких круглых камнях.
– Я ваша молочная сестра, – шептала я им вслед.
Мне нравилось прясть. Это успокаивало мысли, а еще давало ощущение, что ты делаешь что-то нужное. Я спряду нить, тонкую, прочную, а потом Книта свяжет девочкам и Эльмару носки из нее. И мне свяжет, и Пате. И когда притащится старуха-зима, эти носки будут греть нас. И мне нравилось, что шерсть, пока прядешь, рассказывает свои истории. «Я была шерстью на белой-белой козочке, у козочки янтарные глаза, и чуткие уши, и острые рожки, и звонкие копытца, – будто бы говорила она. – Козочка бегала-бегала, прыгала-прыгала, щипала желтую траву, пила синюю воду, росла-росла козочка, росла и выросла. Остригли козочку, расчесали шерсточку, теперь прядешь ты ниточку, ниточку тонкую, ниточку крепкую».
Мои волосы пели другую песню: «Жила-была девочка, жила одна-одинешенька. Думала девочка, что нет у нее ни отца, ни матери, думала девочка, что есть лишь злой старик. Отросли у девочки волосы, отросли до самых пяточек, умер старик, и увезли ту девочку. Возили, возили от берега к берегу, от дома к дому, от сердца к сердцу. А потом приютили девочку, согрели девочку, отрезали ей косу черную, будто все несчастья-горести, да и стала она жить-поживать, мир на островах прясть».