Кто-то съездил на Лассу или Окаём и, вернувшись, рассказал, что там полдеревни, где жили его родители, лежит с болезнью, которую ни один знахарь не знает, как лечить.
Пата хмурилась и молчала, а у ее дома все чаще стали собираться люди. Она выходила к ним, разговаривала, а в дом возвращалась мрачнее тучи. Я боялась, что они меня прогонят, что они ходят сюда, потому что боятся. Я и сама боялась: вдруг это я привела за собой болезнь, все-таки я так долго жила рядом с Воротами смерти. И я плохо похоронила старика, я тогда не знала, как правильно. Смерть этого не любит. Вдруг она бродит за мной по пятам?
Я опять вспомнила Литу и их дом в лесу. Ойру, что плела мне косы, Тессу и малышку Кассиону. А если я навредила и им? А если и Элоис тоже, Эрли, их детям? Что, если смерть добралась до угрюмого Барви и нервного Луры? Тяжелые, как мокрая шерсть, мысли одолевали меня и днем и ночью, но Пата будто не замечала этого, только все чаще уходила с соседями, только отправляла с рыбаками записки по всем островам, только косила желтую траву, а сыры стала делать такие соленые, что их почти невозможно было есть.
– Зато так они дольше будут храниться, – сказала она, и я поняла, что нас ждет трудное лето.
Я многое теперь понимала без объяснений. Да и бабушкино молчание иногда было многословнее всех речей.
Наконец беда получила имя – болезнь. Всех косит неведомая болезнь. Людей бросает то в жар, то в холод, а потом они просто цепенеют, лежат как мертвые. Болезнь не разбирает, старый ты или молодой, одинокий или нет, здоровый или не очень. Она идет по островам и ведет на привязи смерть.
Пата сказала, что мы возвращаемся на Патангу, велела уложить сыры, распустить коз, собрать все шерстяные нитки. Потом она долго ходила по берегу моря и вернулась очень довольная. Протянула мне серый камешек-бусинку с желтой полоской и дыркой.
– Возьми-ка его в рот, Уна, и держи за щекой.
– Зачем?
– Просто сделай, как я говорю! – вспылила она, и я поспешила послушаться.
Перед отъездом я навестила Птицу. Я уговаривала ее полететь со мной, но она не могла бросить своих только что вылупившихся птенцов.
На берегу стояли жители Птички. Они обступили Пату и меня, говорили, спрашивали, задавали ей вопросы, но не слушали ответов, перебивали друг друга, гомон нарастал, они все кричали, размахивали руками, что-то требовали, но я не могла понять, что именно. Вдруг один из них схватил мой парик и сдернул его с головы.
– Ага! – закричал он. – Вандербутово отродье! Вот кто привел к нам беду!
Толпа наливалась гневом так яростно и быстро, что Пата едва успела задвинуть меня за свою спину и рявкнуть:
– Молчать! А ну назад! – Она ткнула веретеном в того, кто все еще держал в руке мой парик. – А ты, Зайра, послушай-ка меня. Когда твоя жена умирала в родах, я спасла ее. Когда твой первенец задыхался, проглотив рыбью кость, я спасла его. Когда твоя матушка собралась в последний свой путь, я ее проводила. Я доила твоих коз, когда ты уплывал пьянствовать на Окаём, а жена твоя разрывалась между малышами. Попробуй тронуть мою внучку, попробуй хоть слово плохое про нее сказать, хоть мысль подумать, и узнаешь, что такое гнев Паты с Семи островов! Дорогу!
Они расступились перед нами, притихшие и пристыженные. Пата вырвала из рук Зайры белый парик и повела меня к лодке. Около самой воды она развернулась к толпе и сказала:
– Вместо того чтобы молоть чушь своими глупыми языками, шли бы лучше искать дырявые камешки, как я вам велела. И не говорите потом, что я вас не предупредила!
И она закинула парик далеко в море. Потом мы сели в лодку, все тот же парень, что привез нас сюда, развернул парус, и мы поплыли к Патанге. Пата, скрестив руки на груди, смотрела на удаляющуюся Птичку и ее жителей, разбредавшихся по берегу, на мой белый парик, качавшийся на волнах.
А я скорчилась на скамейке и плакала. Я старалась плакать тихо и незаметно, но у меня не получилось. Пата услышала, очнулась и присела рядом со мной. Она посадила меня на колени, и я там еле поместилась, она гладила меня по голове и приговаривала:
– Слепые тупицы! Что они понимают? Разве они не видят, что у тебя глаза моей доченьки, моей Птвелы, что ты ее птичка, ее росточек, ее кровинушка? Что они знают о твоем отце? Ничегошеньки! Какой он хороший был мальчик, какой добрый и ласковый! Не плачь, моя девочка, они злые и глупые…
Но я плакала вовсе не от обиды. Я плакала, потому что впервые в жизни за меня вступились, и я почувствовала, что не одна.
Патанга стояла притихшая, будто все люди спрятались по домам, боясь самого воздуха острова. Пата постучала в дом Книты и спросила меня: