И тут она вроде как присела, на корточки, и запела. Так пела… никогда она так не пела. Всю душу мне вынула. До сих пор мне эта песня снится, и нет с тех пор мне ни покоя, ни радости. Не могу эту песню забыть. Бывает, среди ночи проснусь и плачу, что никогда больше этой песни не услышу.
Я вытерла ему лоб влажной тряпкой. Спросила:
– А потом?
– Потом повалилась на бок, а в руках красный ком какой-то. Я даже не понял сразу, а Твуди шепчет: «Ребенок. Родила. В такую минуту родила, ведьма. Думает, мы ее теперь пожалеем». «В моей лодке», – ноет Вики. А я все смотрю на ребеночка: обычный ребеночек, крохотный такой, она его целует, и грудь уже дала, а потом нагнулась и пуповину перегрызла, все лицо у нее в крови испачкалось. И тут с нашими парнями что-то страшное сделалось. «Ведьма, – кричат, – вандербутова потаскуха!» Лодка в берег ткнулась, и потащили мы Птвелу через поле к Черной скале. Она еле шла, а за ней через весь Окаём кровавый след тянулся. Нам, конечно, люди попадались, в поле работников много было, жатва, и никто ничего не спросил, не остановил нас, будто так и надо, что четверо здоровых парней тащат обессиленную женщину с ребенком, а за ней кровавый след тянется. А мне уже и хотелось, чтобы остановили, чтобы забрали ее, спасли. Я ведь понимал, что сами мы не остановимся, так и сделаем, что задумали. А ребеночка куда ж? И Птвелу жалко. Как мне ее было жалко! Песен ее. Она и сейчас пела. Тихо так, только ребеночку своему. Пела и целовала его, целовала.
И Твуди тут говорит: «Куда ж ребенка-то теперь? Может, отпустим их, пусть только с островов уйдут». Ну, Твуди молодой еще был, чувствительный. Да и нам всем не по себе, но я-то, я-то понимал, что их надо уничтожить, нельзя их оставлять, гадюк этих, а особенно ребенка, вандербутово отродье, это ж беды потом не оберешься. Так с ребенком мы ее и сбросили со скалы. А она даже не пикнула, Птвела-то. Ни слова нам не сказала, гордая была. Бессердечная. Хоть бы за ребенка попросила разок, мол, что вы делаете, ребенок-то не виноват… или что там обычно говорят? Нет! Ни слова, ни слезинки!
Он замолчал и долго смотрел в потолок. Потом сказал еле слышно:
– Нет нам прощения.
– Нет, – эхом откликнулась я.
Я терла и терла его потное лицо. Терла и молчала. Подошла Эрли, спросила:
– Уже дала камешек?
Я молча покачала головой.
– Давай вместе, а то вон какой боров.
Мы вдвоем раскрыли ему рот, сунули камешек за щеку, он продолжал что-то говорить, но уже совсем неразборчиво. Эрли ушла, а я стояла и смотрела, как он умирает. Стояла и смотрела. И знала, что камешек ему не поможет. И вдруг он сказал:
– Все говорят, это проклятие императора, его колдунов дело, но я-то знаю: это прокляла нас Птвела-певунья, когда пела свою последнюю песню.
В ту ночь умерла Пата. И мы положили ее в лодку. Всех остальных умирающих наскоро сжигали в общем костре, потому что их было слишком много, и развеивали пепел над морем, но все-таки Пата была пряхой Семи островов. Все, кто смог прийти, стояли на берегу, кто-то пел молитвы, кто-то плакал. Но ни Книты с девочками, ни Эльмара не было среди провожающих: здоровых на Скользящую Выдру больше не пускали. Поэтому похороны показались мне неправильными.
Перед тем как Твун и Чио оттолкнули лодку, я подошла к Пате, погладила ее лицо и волосы и сказала:
– Ты хотела знать, как я родилась. Теперь я знаю. И мне так больно, что кажется, я сама сейчас умру. И я не понимаю, зачем мне нужно это знание и эта боль. А теперь и ты уходишь.
Медленно вставало за Скользящей Выдрой солнце. Я вспомнила тетрадь старика и поняла, что сегодня – мой день рождения, мне исполнилось четырнадцать лет. Лодку оттолкнули от берега, течение подхватило ее и медленно понесло мимо Окаёма, Птички и Веретена к Воротам смерти.
Ралус привез два небольших мешочка дырявых камешков, но мы понимали, что этого не хватит. Эпидемия разрасталась и вот-вот должна была поглотить все острова. Ралус сказал:
– Я поеду в Северные холмы, спрошу совета у Хранителя. Может, он знает, что нам делать.