Началась зима. Шторма бились в наши берега, завывал ветер. Иногда я плакала. Это как-то само получилось, раньше я не умела. Но однажды, в особенно жуткую ночь, когда ветер сорвал и унес дверь, я вспомнила другой такой день, когда ураган, казалось, растащит наш остров по камешкам, и мы со стариком залезли под его кровать и сидели там всю ночь, пока ветер не стих. В ту ночь старик почти коснулся меня, не обнял, конечно, но под кроватью же тесно, можно прикоснуться даже нечаянно, хотя мне все-таки нравилось думать, что он провел ладонью по моей спине специально, чтобы успокоить. А сейчас он лежал под камнями там, на холодном берегу. Я хотела залезть под кровать, но Птица не согласилась, и тогда я спряталась под одеялом. В дом без двери залетал ветер и рвал страницы книги, которой больше никто не молился. Наутро ветер стих, и я сумела отыскать нашу дверь и притащить ее обратно к дому, но дальше я не знала, что нужно делать, поэтому просто прислонила ее к стене. Приедет Человек-Солнце, и все наладится.
Вдвоем
Птице было холодно, но она не улетала. Она ловила мне рыбу, она гуляла по каменной куче, под которой лежал старик, и смотрела подолгу в море. Она ждала. И я тоже.
Однажды утром я развела огонь в печи и вдруг поняла, что израсходовала все тоненькие щепочки, которые старик колол всегда с запасом на растопку. Я нашла топор, но не смогла даже поднять его. Тогда я взяла наш большой рыбный нож и попробовала расщепить кусок плавника, но нож сорвался, кровь закапала с моей ладони. Птица сердито зашипела, но я не ответила, просто дошла до моря и опустила руку в соленую воду. Красное смешалось с серым, а соль в них была одинаковая.
Я обошла все бухты, удивляясь, почему мой шаг стал таким медленным. Раньше я могла за день обежать остров дважды, а сейчас полдня шла до косы. Там я насобирала в мешок мелких деревяшек и притащила домой. Просушить. Их надо просушить, старик всегда так делал. Отдохнув немного, я разложила плавник на большом камне, но солнца не было, а к вечеру пошел дождь, и все мои труды пропали даром. Надо что-то придумать, иначе меня ждет ледяная ночь. Тогда я взяла одну из тетрадей, тех, что были старые, вырвала оттуда исписанные страницы и подожгла их. Бросила сверху палку. Очень медленно и неохотно она разгорелась. Я добавила еще плавника. Птица, нахохлившись, сидела в углу.
Зима – чудовище. Она сгрызает жизнь своими острыми белоснежными зубами. Она стонет и поет долгие страшные песни, полные тоски. Поет плохо, это больше похоже на вой. Киты, и тюлени, и все птицы покидают наши края, уходят на юг, ведь здесь так близко черные ворота, что смерть смотрит на тебя каждую зимнюю ночь.
Меня спасали красные ягоды, которых я насобирала этой осенью целое ведро и замочила в деревянном бочонке. Когда становилось особенно страшно, я пила эту воду с ягодами, смотрела на красный цвет и думала о лете. Я знала, что Человек-Солнце не сможет приехать ко мне, пока хребет зимы не будет сломлен, его не пустят шторма, но все ходила и ходила на ту сторону, все смотрела на тонкую полоску земли на горизонте. Он должен приплыть оттуда, больше ведь нет никакой земли вокруг, кроме Ворот смерти. А на них даже птицы не садятся, чтобы отдохнуть.
Я спала. Спала, спала, спала. Птица теребила меня, просила выйти, посмотреть на новорожденное солнце, такое звонкое, чистое, свежее, и море наконец угомонилось, лежало в своей колыбели неподвижно. Но у меня не было сил обрадоваться. Кашу я съела, красных ягод осталось чуть-чуть, на донышке, а Человек-Солнце все не приходил. Я хотела спать, потому что мне снилось лето и тепло. И как бы Птица ни теребила меня, я не могла вылезти из-под своего влажного одеяла. Так я и уснула. Уснула и не знаю, что было потом, сколько времени прошло, и было ли оно, время? Я очнулась оттого, что кто-то растирал меня горячими сильными ладонями и теплой водой, и что-то вливал мне в рот, и тормошил. Потом я оказалась под солнцем, оно и правда было новое, умытое, незрелая ягодка на небесной поляне.