Проникнув во второй слой, исследователь попал в эфемерное собрание мировой живописи, впитавшись капелькой золотистой охры в солнечный залив на картине Уильяма Тёрнера. Из залива он вышел «в открытое море – суровый и дальний поход», следуя подхватившему его мощному течению незнакомой песни, и там, изнемогая от качки, очутился на борту корабля-призрака, несшегося «по спиралям смещающихся ураганов».
Со временем, дабы путешествовать на высоких скоростях, изобретатель заменил пианино фисгармонией и сочинил себе лёгкую крылатую гондолу.
Забираясь всё глубже и дальше, Пуп, словно Магеллан, нёсся по неизведанным эфирным далям, островки которых являли собой плоды труда чьих-то гениальных душ, сумевших подняться до горних вершин и застывших блестящими хребтами созидательных откровений.
«Атлас Мировой «Пустоты», который он начал составлять, походил на обычную географическую карту, материки и океаны которой проецировались на подобные себе в тонком мире. С той разницей, что эфирные моря и континенты состояли непосредственно из того, из чего был сделан внутренний мир их обитателей. В глубинном сечении «пустота» напоминала слоёный пирог, каждый корж которого был пропитан звучанием своего времени.
В комментариях к «Атласу» Якоб отмечал, что если фантазии китов, осьминогов, морских звёзд и кораллов, в общем, океанской фауны и флоры с примесью мечтаний капитанов дальнего плавания, боцманов и матросов, звучали относительно чисто, то скопления мыслей над урбанизированными материковыми равнинами, плоскими как шутки их обитателей, подчас отдавали настоящим рыбным рынком. Свежий ветерок с ароматом лимонного цвета отмечался в малонаселённых областях и принадлежал отшельникам и странствующим поэтам, но его мотивчик был еле уловим и погоды не делал.
В ходе исследований случались и казусы, и Пуп забредал в области, не предназначенные для свободного посещения. А однажды чуть не распрощался с собственным телом, прислонённым в гардеробе, когда злые духи, охранявшие пещеру языческого божества, собрались растерзать непрошеного гостя. Но, увидев свои отражения в прозрачной душе учёного, вернувшей им младенческий облик, побросали обсидиановые ножи и покатились со смеху. Катались они долго, смеясь до икоты, после чего придали нарушителю такое ускорение, что он полетел впереди своей гондолы.
В родном городе всё было куда прозаичнее. В тёмных переулках Якоба останавливали подозрительные типы и, не обращая внимания на его душу, угрожали и требовали отдать всё самое ценное. И он, недоумевая, почему этим людям нужно не сердечное тепло, а бумажник, безропотно расставался с последним.
К тому времени уже профессор Пражского университета, Пуп изложил результаты исследований в фундаментальной научной монографии. О, если бы он только знал, что его ждёт! Учёное общество не смирилось со столь отчаянным вольнодумством, и гений был вынужден покинуть кафедру. Но это было полбеды. Поскольку Якоб уже понял, что бессмысленно держаться за какое-либо место, кроме того, что внутри тебя, то оставил попытки занять выгодную должность и целиком предался опытам, а на вопросы жены, когда, наконец, будут деньги, прочёл ей как-то лекцию о значимости «пустоты».
Бесхитростная женщина кавычек не уловила и подала на развод. Возможно, она не заметила великого из-за чрезмерно близкого расстояния, а именно, с дощатых антресолей сарая-лаборатории, куда переехала с детьми из особняка мужа, заложенного за долги.
– Мы потеряли всё из-за твоих пустых исследований! – сказала супруга на прощание.
– Воистину! – прошептал Пуп, со слезами наблюдая, как она выводит за дверь сына и дочь.
Здоровье изобретателя было подорвано постоянным вживлением под кожу электродов, отчего тело покрылось болезненными язвами и рубцами. Но, как человек, целиком подчинённый своей мечте и питающийся её светом, он стойко переносил душевные муки, а на страдания тела вообще внимания не обращал.
Презрев все беды, Пуп продолжал опыты. И однажды изобретение, наполнив шкаф ослепительным радужным блеском, показало своему создателю такое, что тот совсем избавился от страха. Это нечто вспыхнуло на долю секунды, став и солнцем над заливом, и смятённым вихрем поэмы, и мелодией удивительной песни, затмив всё узнанное доселе и заставив его чистосердечно, как ребёнка, расплакаться. Чьё-то крыло коснулось и тут же растворилось в туманной дали, поселяя в душе неведомое, удивительно светлое чувство. Всё произошло столь стремительно, что Якоб растерялся, а когда бросился вдогонку, сияние уже ускользнуло. Но россыпь бриллиантовых, мерно гаснущих нот привела погоню в забытые дни детства – на солнечный газон родительского дома, где мама в светящемся кисейном платье под белым зонтом ласково гладила его пухлую щёку, и он несколько невыразимо блаженных мгновений впитывал давно забытые прикосновения. А потом отец, аккуратно придерживая, усадил его на пони, и беззаботно смеющийся шалунишка Пуп ездил на добром животном, сопровождаемый заботливыми взглядами взрослых. И не было необходимости ни за что отвечать, сердце не мучилось мыслями о разбитом счастье, а жизнь не взыскивала по гамбургскому счёту. Но когда идиллии, казалось, не будет конца, несовершенный агрегат дал сбой, и реальность, хлынув на голову ледяным водопадом, смыла изобретателя с пони, стирая и дом, и газон, и всех, кто был рядом…