«Большая удача, – отмечал Пуп, – если беспризорной, брошенной мысли попадётся неравнодушный ум, который примет её и воспитает. Или хотя бы придаст вид, в котором не стыдно показаться в приличном обществе».
Наблюдая за жизнью некоторых идей, профессор установил, что, скрещиваясь, те могут приносить потомство и подчас, возвращаясь к родителям в лице внучек и правнучек, получают от ворот поворот. Их напрочь не признают, обычно говоря: «Нам такое и в голову прийти не могло!» (Но, лукавят, ещё как могло, что доказывал анализ крови, присутствующий в мыслях, как и в любом живом организме.)
Бывало и такое, что какая-нибудь думка, овладевая человеком, изменяла того до неузнаваемости. Поначалу обращаясь к хозяину на «вы», думка входила в доверие и становилась выдумкой. А когда у неё отрастали свои голова, туловище и руки-ноги, начинала командовать. И хотя говорить такое создание могло только на одну, родную тему, подчас и ей удавалось целиком завладеть личностью. Страшно сказать, во что такой человек превращался!
Пронзая тонкий мир на своей гондоле, Пуп с высоты птичьего полёта обозревал мириады островков безымянных сердец. По рельефу и следам, которые те несли, он мог безошибочно определить, что человек пережил. То попадалась весёлая солнечная лужайка, поросшая крепкими яблоньками, что говорило о внутреннем здоровье, то ледяная пустыня, яснее слов выдававшая смертельное одиночество души.
Случалось, живописный на первый взгляд ландшафт оказывался полон буераков, в чьей тени таились пугающие замыслы анонима, или же являл следы побоищ человека с самим собой. И Якоб со слезами смотрел на вырубленные железными принципами целые рощи сострадания или вытоптанные слепой ревностью первые, совсем ещё зелёные побеги нежности.
Проплывая над чадящими пожарищами, учинёнными безумством страстей, профессор невольно задумывался и о собственном сердце. Ему, со всей полнотой отчаяния испытавшему крах семейной жизни, так хотелось снова найти счастье! В нём скопилось столько нерастраченного чувства, – попади он к себе в сердце, определённо встретил бы великие залежи сухой соломы, готовой вспыхнуть от одной искры.
Собственно, это с романтиком-Пупом и произошло. Неожиданно для себя, он оказался по уши влюблённым в смуглую красавицу с цыганскими глазами. Одно то, как Медина слушала его истории, как смеялась шуткам, позволило мужчине увериться в искренности её расположения. И он, как любой влюблённый, в ничтожных знаках с великой надеждой выискивал признаки ответного чувства.
Сама Медина вела себя так, будто ничего не замечает, но, принимая копии отчётов, нарочито, как ему казалось, касалась руки Якоба. И тот плавал в неуклюжем блаженстве, отчаянно краснел и принимался хватать крутившиеся в воздухе мысли.
«Огонь, пожирающий меня изнутри, – писал он в дневнике, – сродни пламени костра, на котором закалялась до сияющего бессмертия вера великих еретиков. Я бы без страха шагнул в самое жаркое пекло и терпел нечеловеческие муки, лишь бы выпестовать лучистый цветок любви в его абсолютной красе!»
Но всё закончилось столь же безнадёжно, как в молодые годы, когда миловидная любительница оперы помогла студенту-математику начать исследование всей жизни. Спускаясь однажды по полутёмной лестнице, Якоб наткнулся на свою мечту в объятиях рослого стюарда и, стыдясь себя самого, беззвучно ретировался.
Теперь профессор клал бумаги на стол, вставая и отходя к окну, чтобы никто не видел беспомощного взгляда, усиленного линзами очков. Ледяные горы в пунцовых лучах заката были так похожи на его обливающееся кровью, стынущее сердце. Пламя, которому он так хотел поклоняться, было накрепко заперто в эфирной тюрьме, но чьи-то тёмные голоса шептали по ночам: «Всё кончено, Пуп! Ты – ископаемое, ты никому не нужен!»
– Но мои исследования? – ворочался и вскидывался он. – Я же делаю это не ради себя, а для людей! Неужели ни одно из тех сердец, что я видел, пусть и не самое красивое, не полюбит меня?
«И не надейся, ты, никчемный, мягкотелый старикашка!» – издевались и смеялись голоса. Казалось, они принадлежат самой ночи, её злому, чернильному языку, болтающемуся в плоском флаконе оконной рамы.
Бывший королевский дворец спал, погружённый во тьму. В буйной зелени запущенных газонов стрекотали цикады, время от времени в глубине сада протяжно вскрикивала ночная птица.
В комнате, заставленной ящиками с лимонами и апельсинами, на полу лежали председатель опекунов Карафа и его младший брат Гамнета. Бородач лежал тихо и ровно дышал, Гамнета беспокойно возился на подстилке и кряхтел.