– Вы поступили точно так же!
Потом она прикрыла лицо руками, а рыцарь, ошеломлённый и растерянный, продолжал свой рассказ:
– Эта Бертальда оказалась девушкой надменной и своенравной. На другой день она уже нравилась мне гораздо меньше, чем в первый, a на третий – ещё того меньше. Но я оставался при ней, ибо она была ко мне милостивее, чем ко всем другим рыцарям, и так получилось, что я шутя попросил у неё перчатку. «Я дам вам её, – молвила она в ответ, – если вы и только вы один расскажете мне, каков же на самом деле этот знаменитый лес, о котором бродит столько дурных толков». Не так уж нужна была мне её перчатка, но слово есть слово, и какой же рыцарь, мало-мальски наделённый честолюбием, заставит дважды просить себя пройти такой искус.
– Вы, наверное, полюбились ей? – перебила его Ундина.
– Похоже на то, – отвечал Хульдбранд.
– Ну, тогда она, должно быть, очень глупа, – со смехом воскликнула девушка. – Гнать прочь от себя того, кого любишь, да ещё в такой лес, о котором ходит худая слава! Уж от меня-то этот лес и все его тайны не дождались бы ничего подобного!
– Итак, вчера утром я отправился в путь, – продолжал рыцарь, ласково улыбнувшись Ундине. – Стволы сосен розовели в утренних лучах, ложившихся светлыми полосами на зелёную траву, а листья так весело перешёптывались, что я в душе посмеивался над людьми, которые ожидают чего-то страшного от этого мирного места. Скоро я проеду лес насквозь туда и обратно, говорил я себе, довольно улыбаясь, но не успел и оглянуться, как уже углубился в густую зеленоватую тень, а открытая прогалина позади меня исчезла из виду. Тут только мне пришло на ум, что в таком огромном лесу я легко могу заблудиться, и это и есть, пожалуй, единственная опасность, грозящая здесь путнику. Я остановился и посмотрел на солнце – оно стояло уже довольно высоко. Взглянув вверх, я увидел в ветвях могучего дуба что-то чёрное. Подумав, что это медведь, я схватился за меч; и тут вдруг оно говорит человечьим голосом, но хриплым и отвратительным: «Если бы я здесь наверху не наломал сучков, на чём бы тебя, дуралея, сегодня в полночь стали жарить?» – и ухмыльнулось и зашуршало ветвями; мой конь шарахнулся прочь и понёс меня, так что я не успел рассмотреть, что это была за чертовщина.
Диковинный человечек, корчась всем телом, скачками нёсся рядом с конём
– Лучше не поминайте его, – молвил старый рыбак и перекрестился; жена молча последовала его примеру.
Ундина устремила ясный взгляд на своего милого и сказала:
– Самое лучшее во всей истории – это то, что на самом деле его не изжарили. Дальше, прекрасный юноша!
Рыцарь продолжал свой рассказ:
– Мой перепуганный конь чуть было не разбил меня о стволы и торчащие сучья. Он был весь в мыле от испуга и возбуждения, и я никак не мог осадить его. Он нёсся напрямик к каменистому обрыву; и тут мне почудилось, будто наперерез взбесившемуся жеребцу кинулся какой-то длинный белый человек; испуганный конь остановился, я вновь сладил с ним и тут только увидел, что спасителем моим был никакой не белый человек, а светлый серебристый ручей, бурно низвергавшийся с холма и преградивший своим течением путь коню.
– Благодарю тебя, милый ручей! – воскликнула Ундина, захлопав в ладоши. Старик же только задумчиво покачал головой.
– Не успел я твёрдо усесться в седле и натянуть поводья, – продолжал Хульдбранд, – как вдруг, откуда ни возьмись, рядом со мной очутился диковинный человечек, крошечный и безобразный, с изжелта-смуглым лицом и огромным носом, почти такой же величины, как он сам. Большой рот его был растянут в глупой ухмылке, он непрестанно отвешивал поклоны и шаркал ногой. Мне стало очень не по себе от этого паясничания, я коротко кивнул в ответ, поворотил моего всё ещё дрожащего коня и мысленно пожелал себе другого приключения, а буде такого не окажется – пуститься в обратный путь, ибо солнце тем временем уже начало клониться к закату. Но тут этот сморчок в мгновенье ока отскочил и вновь очутился перед моим жеребцом! «Дорогу! – крикнул я с досадой. – Конь разгорячён и, того и гляди, собьёт тебя с ног!» – «Э, нет, – прогнусавил коротышка и расхохотался ещё глупей прежнего. – А где же денежки в награду? Ведь это я остановил вашу лошадь; а не то – лежать бы вам со своей лошадкой там, на дне оврага, ой-ой-ой!» – «Хватит корчить рожи! – крикнул я. – На, бери свои деньги, хоть всё это и враньё, потому что спас меня вовсе не ты, ничтожная тварь, а вон тот добрый ручей!» – и швырнул золотой в его диковинную шапчонку, которую он, на манер нищего, протягивал мне. Я поехал прочь; но он продолжал кричать мне вслед и вдруг с непостижимой быстротой вновь оказался подле меня. Я пустил коня галопом, он скачками нёсся рядом, хоть, видно, туго ему приходилось, и при этом извивался и корчился всем телом, так что глядеть на это было и смешно, и противно, и удивительно, да ещё всё время вертел над головой монету, взвизгивая при каждом прыжке: «Фальшивые деньги! Фальшивая монета! Фальшивая монета! Фальшивые деньги!» – и выдавливал это из глотки с таким хрипом, словно вот-вот после каждого возгласа рухнет замертво оземь. А из раскрытой пасти у него свешивался мерзкий красный язык. В растерянности я придержал коня и спросил: «Что ты кричишь? Чего тебе надо? Возьми ещё золотой, возьми ещё два, только отстань от меня!» Тут он снова начал отвешивать свои тошнотворно угодливые поклоны и прогнусавил: «Нет, не золото, сударик мой, никак не золото! Этого добра у меня у самого вволю, сейчас покажу!» И тут вдруг мне почудилось, что я вижу сквозь зелёный дёрн, как сквозь зелёное стекло, а плоская земля стала круглой, как шар, и внутри неё копошились, играя серебром и золотом, маленькие кобольды. Они кувыркались через голову, швыряли друг в друга слитками драгоценных металлов, прыскали в лицо золотой пылью, а мой уродливый спутник стоял одной ногой внутри, другой снаружи. Те подавали ему груды золота, он, смеясь, показывал его мне, а потом со звоном швырял обратно в бездну. Потом снова показывал кобольдам мой золотой, и они до упаду хохотали и улюлюкали. А затем они потянулись ко мне своими почерневшими от металла пальцами, и – всё быстрее и быстрее, всё теснее и теснее, всё яростнее и яростнее закружилась и забарахталась вокруг эта чертовня – тут меня, как раньше мою лошадь, охватил ужас, я пришпорил коня и, не разбирая дороги, вновь помчался в глубь леса.