По странным законам этой войны после боевых действий враждующие стороны вступали в торговые отношения. Поэтому мертвых чеченцев казаки взяли с собой, свезли на ближайший к станице пост.
Пост мало был похож на укрепленную пограничную заставу. Деревянная вышка, саманная хатка с камышовой крышей да наполовину завалившийся плетень. Дальняя от Терека сторона и вовсе не была огорожена. Там естественной изгородью рос густой и колючий терновник. В терновой тени и положили мертвых чеченцев. Над трупами устроили шалаш из веток с молодой, весенней листвой. Раздвоенная ветка дикой яблони с белым соцветиями, случайно, среди прочих, брошенная на крышу, смотрелась погребальным венком.
Два молодых казака Фомка Ивашков и Акимка Хуторной сидели на завалинке, довольные тем, что отбрехались сегодня от ночного дозора и, как стемнеет, вернутся в станицу, где будут гулять с девками, угощать чернобровых казачек и угощаться сами, срывая поцелуи с медовых губ. Акимка еще — туда-сюда, а Фомка уж точно!
— Так и ты бы стрелял! — говорил своему закадычному другу Фомка, который после убитого им три дня назад чеченца ходил гоголем, а теперь в набеге, ссадив на скаку еще одного, гоголем уже летал над остальными казаками.
Сказав это, Фомка сообразил, что безлошадный казак Акимка Хуторной, не скакал с ним рядом за убегавшими абреками, а шагал в пешем строю вместе с солдатами. Жил Акимка Хуторной вдвоем со старухой-матерью. Хозяйство у них было самое затрапезное. И что самое обидное — не было у молодого казака лошади. Потому-то и ждал Акимка, когда пойдут они с Фомкой в Ногайские степи. Туда пешком — назад вершком…
— А то я не стрелял! Жалел я этих нехристей что ли?! — отвечал, вроде как обиженный, не на друга, конечно, а на жизнь свою, Акимка.
— «Отцу и сыну» говорил наперед? — продолжал поучать Фомка, словно в этой науке — все и дело.
— Забыл…
— Забы-ыл, — передразнил Фомка. — Первое дело — «Отца и сына» помянуть. Без этого пуля — не пуля, летит без толку.
— Что же, татары тоже стреляют с присказкой?
— А то нет? Эти, черти, не почешутся, не помолившись. Чуть что, они тут же говорят: «Ла илаха илля ллаху ва Мухаммадун расулу-л-лахи!».
— Ты, Фомка, словно чечен взаправдашний! Вылитый чечен! Откудова ж ты такого нахватался? — удивился Акимка.
— От деда Епишки, — покровительственно пояснил Фомка. — Он много всего этого знает. Два года у татар в плену был. Много чего порассказывал. Помнишь, ты все меня понукал: «Что старого слушаешь? Набрешет он тебе с три короба, возьмет недорого. Пошли, Фома, рыбу рыбачить!»? А ты бы, Акимка, сам его послушал! Глядишь, поумней сделался бы!
— Поумней? Какого же он ума у татар набрался? — обиделся Акимка Хуторной, хотя в душе сам себя обзывал дураком и дубиной. — Бороду красить? И «илля» эту самую орать?
— А ты, Аким, не обижался бы на друга-товарища, а послушал. Слыхал, для примеру, что татары в Христа веруют?
— Брешешь! Вот и видно, кто из нас дурак! Слушай деда Епишку, он тебя еще не такому научит!
— Вот тебе крест, что веруют! — Фомка вскочил на ноги и перекрестился. — Только по-другому, не по-христиански. Называют они его Иса, ну по-нашему — Иисус. Только не верят они, что он — сын божий.
— А кто же он по-ихнему?
— Вроде Ильи-пророка, что ли… Только не сын божий. Деву Марию они Марийам называют, а наше Святое писание — Инджил.
— Инджил, — повторил Акимка задумчиво. — Чудно…
— Еще бы не чудно! Дед Епишка говорит, что когда Христос по земле ходил и проповедовал, татары на горе сидели. Что до них ветер донес, то услышали, а многое мимо ушей у них пролетело.
— Вот это, должно быть, правда, — согласился Хуторной. — Инджил! Высоко, видать, сидели… Хотя, Фомка, выходит — Христа они видали. Пускай хоть издали…
— Выходит, что видали, — кивнул головой его приятель.
— Эй, казаки! — с вышки раздался крик дозорного. — Никак к нам татары с выкупом едут! Братцы, буди урядника! Будем мертвецами торговать…
Чеченцы переплыли Терек на трех каюках. Неторопливо вышли на берег, о чем-то между собой переговорили и направились к посту. Акимка вышел навстречу, откинул «шлагбаум», то есть кривую длинную жердину, в траву и жестом пригласил гостей проходить.
Это были все седые старики в высоких меховых шапках. Черкески их были уже порядком изношенные, у некоторых с кожаными заплатками на рукавах. Но держались чеченцы гордо и независимо, словно выступали по ковровой дорожке в лентах и орденах. Одна фигура, хотя семенила несколько позади стариков, будто прячась за них, резко выделялась из группы.
— Глядите, братцы! Никак баба?! — послышался возглас удивления.
Действительно, позади чеченских стариков двигалась фигурка в темном платье. Судя по полотняному платку, заправленному особенным углом на голове, это была незамужняя девушка. Шла она семенящей, легкой походкой, не попадая в чинный ритм вышагивающих старейшин.
Один из стариков, с лицом, как ущельями, изрытым глубокими темными морщинами, с большим кряжистым носом и седой длинной бородой, словно он был брат-близнец дальней горы, окутанной седой бородой-туманом, отделился от группы и направился к уряднику. За ним поспешил, прихрамывая, пожилой чеченец небольшого роста в откровенно рваной черкеске.
Старик-гора стал что то гортанно говорить уряднику, а маленький чеченец, постоянно кивая головой, переводить на ломаный русский. Остальные старики, не глядя по сторонам, не обращая ни на кого внимания, ни о чем не спрашивая, направились к шалашу.
Молодая чеченка шла за ними, мелькая быстрой и маленькой ножкой в собранных на щиколотке шароварах, легко взбивая перед собой подол из тяжелого шелка. Проходя мимо столпившихся казаков, она поправила платок и вдруг бросила на них из под руки пронзительный взгляд. Словно черная стрела зазвенела в воздухе с оперением из бровей цвета вороньего крыла. Насквозь прошила она Фомку Ивашкова, и в открытую его рану словно хлынул бурный Терек, разреженный воздух горных высей и далекий степной зов…
— Чего ты, Фома, хватаешься?! — Ивашков так сжал локоть стоявшего рядом с ним Акимки, что тот чуть не вскрикнул от боли.
— Ты видал?! Ты видал, Акимка?! — повторял Фомка, не в силах оторвать взгляд от маленькой гибкой фигурки.
— Деваху то? — равнодушно спросил его дружок, освобождаясь от Фомкиных клещей, которые норовили опять сцапать его руку. — Диковинная какая-то! В поясе, гляди, узенькая, как хвост кобылий в том месте, откуда растет…
— Сам ты кобылья задница! — Фомка толкнул Акимку, не ожидавшего такой любезности от дружка, и пошел туда, где урядник разговаривал с древним стариком через переводчика.
Урядник, видимо, уже обо всем сговорился, потому что величественный чеченец направился к мертвым телам.
— Слышь, а что это девка с вами пришла? — спросил Фомка переводчика, чего-то будто смущаясь.
— Брат и еще брат айда кровник искать, — закивал головой толмач. — Убивать айда. Давно не видал. Самый старший брат урус убил. Айшат один, совсем один. Старший брат убил покупать надо. Урус идти. Кто идти? Айшат один, совсем один…
— Ее Айшат зовут? — спросил Фомка.
— Айшат один, совсем один, — опять закивал чеченец, как китайский болванчик. — Старший брат урус убил.
— Айшат… — повторил тихо казак, задумался, а потом стукнул урядника по плечу: — Слышь, Матвеич, давай отдадим девке ее брата даром, без выкупа.
— Чего это ты вдруг? — удивился урядник. — Пожалел татарскую сироту?
— Можа, и пожалел! Казак, он в Христа верует. Али нет?
— Как знаешь, Фома, — подозрительно посмотрел на него урядник, но от лишних вопросов воздержался. — Ты сегодня герой — двух чеченов застрелил за четыре дня. Можешь от доли своей отказаться. Дело твое, никто не неволит. Сам решай! — Урядник вдруг понизил голос: — И вот еще… Того чечена ружьишко, можа, мне отдашь? У тебя и так трофеев — стены в хате не хватит все вешать. Что? Сговорились?