Скарлетт поняла, что торопливые эти охорашиванья имеют целью предстать перед женой с солидным видом джентльмена, спокойно и чинно едущего домой от соседа. Поняла она и то, что ей представился удачный случай начать разговор, не открывая своих подлинных намерений.
Она громко засмеялась.
При первом же звуке, как она и хотела, Джералд вздрогнул и замер; потом увидел дочь, и цветущая его физиономия отразила смесь неловкости, досады и вызова. Он слез с лошади – с трудом, потому что нога в колене после того случая не сгибалась, перекинул поводья через руку, тяжелым шагом подошел к дочери и ущипнул ее за щечку.
– Вот, значит, как, мисси. Шпионишь за мной, значит? И, как твоя сестрица Сьюлен, побежишь ябедничать маменьке?
В басовитом, хриплом отцовском голосе Скарлетт уловила, кроме законного родительского гнева, еще и желание подольститься. Она прищурилась и ехидно поцокала языком, пока он изворачивался, пытаясь вернуть галстук на положенное место. От него крепко несло виски и немного мятой. Ну и, как всегда, табаком, хорошей кожей и лошадьми. Это сочетание запахов Скарлетт неизменно ассоциировала с отцом и инстинктивно искала в других мужчинах.
– Нет, па, я же не болтушка, как Сьюлен, – уверила она и отступила, чтобы оценить придирчивым взглядом результат отцовских усилий по наведению порядка в своей наружности.
Джералд ростом не вышел, всего-то пяти футов с небольшим, но широкие плечи и могучая шея создавали у незнакомых людей представление о крупном мужчине – если видели его сидящим. Кряжистое тело опиралось на крепкие, короткие, широко расставленные, как перед дракой, ноги, всегда в сапогах отличной кожи. Маленькие люди, если подают себя чересчур серьезно, как правило, довольно смешны. Но бойцовый петух пользуется уважением на птичьем дворе – вот так и с Джералдом. Ни у кого никогда и в мыслях не было назвать Джералда О’Хара нелепым коротышкой.
Ему исполнилось шестьдесят, жесткая курчавая шевелюра стала серебристо-белой, но смекалистую, хитрую физиономию еще не изрезали морщины, а острые голубые глазки смотрели твердо и молодо, что вполне естественно для человека, не привыкшего ломать голову над отвлеченными предметами, более сложными, чем сколько карт снести в покере. Настоящий ирландец – вроде и не расставался с родной землей – круглый, румяный, курносый, губастый и задиристый.
Этот экстерьер скрывал добрейшее сердце. Он не выносил, если при нем наказывали раба, не важно, заслуженно или нет, не мог слышать жалобного мяуканья котенка или детского плача; но до ужаса боялся, как бы об этой его слабости не прознали окружающие. А то, что всякий, знакомясь с ним, в первые же пять минут распознавал в нем добрую душу, было ему неведомо; его тщеславие пострадало бы неимоверно, если бы сей факт ему открылся, потому что ему нравилось думать, что все вокруг трепещут перед ним и спешат повиноваться громогласно отданным приказам. Ему никогда не приходило в голову, что все на плантации и в усадьбе повинуются только одному голосу – мягкому голосу его жены Эллен. Эту тайну ему не суждено было узнать, ибо все вокруг, начиная с самой Эллен и кончая наиглупейшим полевым работником, состояли в молчаливом заговоре: хозяин должен считать, что его слово – закон.
А на Скарлетт менее, чем на кого-либо другого, производили впечатление взрывы его темперамента и львиный рык. У Джералда три сына покоились в земле на семейном кладбище, он понимал, что на появление наследника больше надеяться нечего, а Скарлетт была у него старшая, вот он и приобрел обыкновение общаться с ней как мужчина с мужчиной, что ей, кстати, очень нравилось. Она больше походила на отца, нежели младшие сестры: Кэррин, или Кэролайн Айрин, была девочка хрупкая и мечтательная, а Сьюлен, крещенная как Сьюзен Элинор, кичилась своей элегантностью и манерами настоящей леди.
Более того, Скарлетт была связана с отцом неким соглашением о взаимном прикрытии грехов. Если Джералд заставал ее в тот момент, когда она карабкается через забор вместо того, чтобы прогуляться с полмили до ворот, или видел, что она засиживается допоздна с каким-нибудь красавчиком на ступеньках крыльца, то устраивал ей выволочку самолично, причем с большим рвением, но никогда не доводил факт прегрешения до сведения Эллен или Мамми. И Скарлетт тоже – если обнаруживала, что он продолжает сигать на лошади через изгороди после торжественного обещания, данного любимой жене, или узнавала из местных сплетен точную сумму его последнего проигрыша в покер, – она тоже воздерживалась от того, чтобы за общим столом упомянуть о его шалостях – так, невзначай, с искусно разыгранной безыскусственностью, как непременно поступила бы Сьюлен. При этом каждый всерьез убеждал другого, что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы такие вещи дошли до Эллен, это только причинит ей лишнюю боль, а ничто на свете не могло бы их вынудить ранить ее нежную душу.