Новая жена его, в прошлом машинист метро, женщина грубая, волевая, удары рассчитывала точно. Несколько таких «ласковых» пожеланий, и он… однажды мне не позвонил. Вечером сын сообщил: «Отец умер».
Любопытно заметить, что сильно пьющие писатели, а точнее сказать, алкоголики, со временем разительно меняются в характере. Больше двадцати лет мы с Шевцовым были самыми близкими друзьями. Он мне помог перейти из газеты в журнал и для семьи был лучшим другом. Моя жена Надежда Николаевна, ныне покойная, говорила: «Из всех твоих друзей Иван — самый верный».
И вправду: на редкость душевный, честный и самоотверженный был этот человек. Охотно во всем помогал и сил для товарища, и времени не жалел. А уж что до его остроумия, — оно было известно многим. На вечерах его неизменно выбирали тамадой. На собрании выступит — всем запомнится.
Интересна у него манера писать. Романы свои он писал на больших, в полстола, тетрадях. Почерк красивый, пишет быстро и без помарок. Бывало, войду к нему незаметно — он пишет. И так быстро, что, кажется, чернильные брызги летят. И не остановится, не задумается. Похоже было на то, что в голове у него большая бабина, на нее плотными слоями нанизаны мысли, и он их быстро и безостановочно разматывает.
Оставляя меня на ночь. укладывал на диван, просил слушать. Читал только что написанные главы, читал громко, как артист. явно любуясь написанным. И действительно, все у него было складно, логично. Впрочем, замечал я и места слабые, рыхлые. Советовал поджать, отделать фразы.
— Нет! — возражал он решительно. — Тут все на месте.
По-моему, он никогда и ничего не отделывал. Сдавал в печать в таком виде, как сразу написалось.
Поражала меня его память. Дойдя до страницы пятисотой или шестисотой, он помнил, что тот или иной персонаж говорил на странице двадцатой или семидесятой. Память — главная черта романистов. Я знал многих талантливых писателей, которые превосходно писали рассказы, но за повесть и, тем более, за роман не брались. Юрий Грибов, секретарь Союза писателей СССР, мне говорил: «Меня страшит большая форма — терпения не хватает. Я и за очерк-то большой сажусь неохотно, — пока-то его напишешь». На самом же деле большинство писателей боятся сложности, многоликости сооружения, — их память не может удержать все связи, все логические посылки и мотивировки.
Такой мощной памятью обладали Михаил Семенович Бубен-нов, Алексей Кузьмич Югов, которого я тоже хорошо знал, и, конечно же, Иван Шевцов.
И все-таки… Шевцов страдал излишней самоуверенностью, явно переоценивал все, что он писал. Нежелание возвращаться к написанному, пахать и перепахивать уже вспаханное привело его к большой творческой драме: его романы отмечены рыхлостью сюжета, малым числом ярких запоминающихся мест. Проблемы он всегда поднимал важные, поток информации льется со страниц его произведений обильный, но редко-редко встретится колоритный образ, запоминающееся лицо, — герои и персонажи его книг бледны и схематичны. За эти-то слабости и ухватились его критики. И хотя друзьям его было ясно. что ярость критиков вызвана остротой поставленных в его книгах проблем, смелостью и отвагой автора, но даже среди самых близких друзей Шевцова все больше укреплялось мнение о слабости изобразительного арсенала шевцовского стиля.
И вот какую зависимость я наблюдал: пил он со временем все чаше — почти каждый день — и писал все торопливее, и образы у него выходили все бледнее, а уж в последних романах они и вовсе слабы. И характер его становился раздражительным, и нрав уж не таким легким и веселым, — он уж мог и не сдержать своего слова, и в чем-то не помочь другу, — бледнели его книги, улетучивался ореол его прежнего обаяния, тускнела личность. К шестидесяти годам он часто стал болеть, становился брюзгой и ворчуном. И пропорционально падению всех его достоинств возрастали его амбиции; он жадно ловил комплименты в свой адрес, скупо оценивал успехи товарищей, — все больше стремился в общество любителей выпить и тех. кто его хвалит и с почтением слушает.
Отсутствие в человеке скромности и внимания к другим неприятно утомляет, а подчас вызывает активный протест. Однажды к Шевцову на дачу приехал седой, представительный, с печатью мудрости на лице генерал. Еще до войны они вместе с Шевцовым начинали службу на западной границе, были начальниками погранзастав. Теперь генерал начальствовал над большим погранрайоном на Дальнем Востоке. Я застал их за обедом, они изрядно выпили, наперебой вспоминали минувшие годы. Шевцов позволял себе демонстративно излишнюю фамильярность, говорил примерно в таком стиле: «Ну, Колька, черт! Однако же, мерзавец. куда хватил! Ах, ты, сукин сын, ах, подлец!..»
Генерал под натиском такого красноречия говорил все меньше, мрачнел, а потом поднялся, сказал:
— Я даже в шутку не позволяю обращаться со мной в таком роде.
И стал собираться. И как Шевцов ни извинялся, ни удерживал его, генерал, сухо простившись, ушел.
На меня эта сцена произвела неприятное впечатление.
Людям, не обладающим тактом, не получившим хорошего воспитания, слава и успехи кружат голову. Шевцов стал знаменитым сразу. Едва был напечатан его роман «Тля», как о нем заговорили. Печатались разгромные статьи в центральных газетах. Но безудержная брань в адрес писателя всегда вызывает интерес к нему и сочувствие. Его роман стали искать, его нарасхват читали. В редакции газет и ему лично посыпались письма с возмущением в адрес критиков, читатели разделились на два лагеря: одни его ненавидели, другие восхищались, называли его мужественным борцом за правду, и тут же, в пылу восторгов, наперебой хвалили роман не только за смелость, но и за выдающиеся художественные достоинства.
К сожалению, как раз этого-то в романе и не было. И если сам автор поначалу скромно оценивал свой роман, то теперь он все больше верил в собственный талант и в то, что он действительно написал высокохудожественную книгу.
Слава и лесть — родные сестры и сестры-обольстительницы. они быстро туманят голову, уводят человека туда, где его ждут большие разочарования. И только сильный ум, могучая натура могут противостоять соблазнам славы. И такой ум, такую натуру в молодости имел Шевцов, и я видел его умным, сильным и красивым. Но на моих глазах хмель отнимал у него все лучшие свойства характера; он слабел, мельчал и превращался в заурядного старца.
Воображаю, как вскинутся на меня братья-писатели: отступник! Предатель! Мы его дарили дружбой, а он нас вон как ославил!..
На это позволительно будет привести выражение мудреца: «Правда светлее солнца». Мы слишком долго скрывали свои пороки. чтобы еще и теперь, когда государство российское темными силами, в том числе и нами, русскими литераторами, приведено к черте вселенского позора и когда детям нашим, оглушенным ритмами адской музыки и сатанинской прелестью порнографии, приходится краснеть за деяния отцов, — теперь-то уж пора и приоткрыть завесу. Речь идет о судьбе народа. Какие уж тут церемонии?
Отступники и предатели — те, кто закрыл глаза на самую страшную для народа опасность, кто оставил его в беде и делает вид, что ничего особенного с ним не происходит.
Писатель, если он даже средний, несомненно наделен талантом, а талант — это еще и ответственность. Если тебя одарила мать-природа, если тебя выучил народ и создал условия для творчества, — можешь ли ты предаваться пьянству и не выполнять своего главнейшего долга — указывать людям на грядущие беды?
Талант — не твое лишь достояние, он — сокровище общее, и развить его помог тебе народ, — так можешь ли ты, наделенный талантом, равнодушно смотреть на судьбу Отечества?
Я убежден: если ученый, артист или писатель предается пьянству, он вдвойне совершает преступление. Прежде я так не думал. Во время войны служил в авиации, артиллерии, — нам не давали знаменитые фронтовые сто грамм, а купить спиртное было негде. Бутылка самогона стоила восемьсот рублей, — где наберешься денег! Но сразу же после войны государство с коварной услужливостью стало заполнять полки магазинов вином и водкой, и офицерство, получавшее, в отличие от солдат, зарплату, стало постепенно приобщаться к спиртному. Я не был исключением и тогда и потом — в среде журналистов и писателей. Тут уж без спиртного не проходила ни одна встреча с друзьями, и лаже когда учился в Литературном институте, студенты, полагая, что количество выпитого пропорционально степени таланта, пили, где только можно, когда только можно и сколько можно.